"Илья Эренбург. День второй" - читать интересную книгу автора

никогда ему не говорила об этом. Это была высокая некрасивая девушка с
добрыми туманными глазами. Узнав о том, что Володя решил уехать на завод,
она всю ночь проплакала.
Последний вечер они провели вместе. Они сидели в садике, полном теплой
сырости, желтых листьев и зарниц: в тот год была жаркая осень. Вера
говорила: "Володя, ты не должен подчиниться!.. Таких, как ты, немного. Ты
можешь стать великим ученым. Нельзя потерять два года зря. Поезжай в
Москву. В Москве ты чего-нибудь да добьешься. Я могу продать мамино
серебро. Если б ты знал, как я страдаю от невозможности тебе помочь!"
Володя ей отвечал: "Не стоит. Ничего страшного не предвидится. Два года -
пустяки. Я еще молод. Потом - к чему ломаться - я не герой. Когда мне было
четырнадцать лет, и пробовал бунтовать. А теперь мне восемнадцать, и я
научился хитрить. Я обхожу препятствия. Значит, я поступаю, как все Значит,
из меня ничего не выйдет. Но только ты, Вера, не убивайся!.." Он говорил
долго, и все же он чувствовал, что не может утешить Веру. В темноте он
видел, как ее глаза полнятся слезами. Тогда он замолк. Они несколько раз
поцеловались. Эти поцелуи были долгие и грустные: они что-то должны были
выразить, может быть, боль разлуки, может быть, страх перед жизнью. Они
сидели, прижавшись друг к другу. Потом теплый ветер кинул в лицо охапку
мокрых листьев. Открылось окно, и мать Веры закричала: "Веруся, где же ты?
Ветер какой! Сейчас гроза начнется". Тогда они молча расстались.
Прокочевав несколько недель, Володя осел в Челябинске. Он стал
шлифовальщиком. Он работал исправно, но без увлечения. С товарищами он был
обходителен, никого не задевал и ни на что не жаловался. Когда у него
бывали деньги, он угощал товарищей и илом. Они смеялись или пели, а он
молча улыбался. О нем говорили: "Хороший парень. Только любит играть в
молчанку". Никто не знал, о чем он думает, стоя у станка или забираясь
вечером в свою тесную комнату.
Вторая, подпольная жизнь Сафонова продолжалась. Ее не могли заглушить
ни шум машины, ни шутки товарищей. Он читал. Когда же усталые глаза
закрывались, среди горячей ночной тишины он думал. Его мысли были
воспаленными, как у человека больного горячкой. Эта горячка длилась годы.
Как-то товарищ Володи Чадров спросил его: "Почему ты, Володька, не в
комсомоле?" Чадров знал, что Володя мечтает о вузе, и эта мечта была
понятна Чадрову: он сам записался на ускоренные курсы. Все в жизни Володи
казалось ему понятным, все, кроме одного,- Володя не был комсомольцем.
Володя ответил не сразу. Он глядел в сторону. Видимо, он подбирал
слова. Он давно научился молчать, но ему трудно было лицемерить. Он ответил
Чадрову: "Видишь ли, прежде всего я со многим не согласен..." Чадров
рассмеялся: "Брось дурака валять! Ты вот думаешь, что без общественной
нагрузки скорее выбьешься. А по-моему, времени для всего хватит. Конечно,
можно и беспартийному работать, даже на передовых постах..."
Володя не возражал: он решил, что уместней всего промолчать. Но, придя
домой, он не смог взяться за книгу. Он жалобно глядел на лампочку, на обои,
на портрет усатого вояки, вероятно, родственника квартирной хозяйки.
Сколько он дал бы за живого собеседника. Он не мог разговаривать с обоями
или с усами!..
На столе лежала тетрадка: Володя занимался немецким. Здесь же, под
спряжениями он начал быстро писать - перо едва поспевало за мыслями:
"Чадров мне не поверил. Они не могут допустить, что существуют люди,