"Алексей Ермолаев. Жареный лед " - читать интересную книгу автора

мы лишились. Ну что могли сказать о нем наши ребята? В конторе Околовича
вечно окружала пустота. Выпускник университета, белая кость, он оставался
непонятным другим. Он легко сделал бы карьеру, но торчал на скромной
должности. Физический недостаток - заикание - обрекало Вадика на
обособление, вольное или невольное. Некоммуникабельность криминалиста сразу
приписали высокомерию.
Сколько раз замечал: первое впечатление, особенно неблагоприятное,
отбивает у людей охоту глубже разобраться в чужом характере. Пожалуй, и я бы
проскочил мимо подлинного Околовича, если бы не моя привычка, оставшаяся с
журналистских времен. Люблю раскладывать "по полочкам" повстречавшийся мне
народ. Занятие трудоемкое, но ведь охота пуще неволи. И еще, Вадик меня
всегда интриговал.
...В доме Околовичей я сразу ощутил привкус безысходного горя, слепого
отчаяния и благородного смирения. Мне стало жгуче стыдно за самовольно
присвоенное право особо печалиться о погибшем.
Мать Вадима из прихожей повела меня в комнату. По пути сообщила, что
Вадик много рассказывал обо мне. Нет, не подвело меня предчувствие. Искоса
поглядывал на Марью Николаевну, но не видел признаков страдания...
Однажды я попал в одну скверную историю. При мне били человека, уже
раненного ножом. Мы с напарником бежали, чтобы прорвать гущу драки. Холодной
молнией сверкнула в свете уличных фонарей сталь. Ярость вскинулась в нас,
она слепила и выворачивала сумасшедшим темпом мышцы. Однако первый же подлый
удар по телу, из которого лилась теплая кровь, остановил меня. Лучше бы я
совсем не родился на свет, чем видеть такое. Трудно сказать, как удалось
заставить себя растаскивать копошащуюся мразь, а потом преследовать
убегавших. От шока, вообще-то, погоня частенько спасает. Вот и тогда
хотелось растворить впечатление от кошмара игрой в догонялки...
Рано или поздно кто-то приказал возвратиться назад и ждать машины
"скорой помощи" около потерпевшего. Автоматически подчинился. Опять то же
пятно на ночном асфальте, выхваченное светом качающейся лампочки. В центре -
бесформенный ком, лишь отдаленно напоминающий человеческую фигуру. И опять в
душу влезло ошущение только что пережитого. Помню, точно электрический
разряд проскочил по нервам. И тут, о, ужас, ком зашевелился. Мужчина
протягивает ко мне руки, очень длинные, и стонет. Стонет надрывно, визгливо,
моля о милосердии. Странное дело, ни капли жалости не нашлось к этому
несчастному. Только брезгливость, словно он был прокаженным, нечистым. И
только профессиональный долг заставил прийти на помощь.
Сидя напротив Марьи Николаевны, я вроде бы не к месту припомнил старый
случай и вдруг понял, почему у фонарного столба оказался способен на
жестокость. Получалось, что я сопереживаю лишь тем людям, что сдержанны в
своем горе. Лицо матери Вадима было спокойным, правда, чуть заплаканным. И
все-таки таилось в нем нечто, от чего у меня перехватило дыхание, и слезы
покатились одна за другой. Судороги сковали язык, и в "просвете" между ними
я твердил:
- Не могу... извините... не могу...
Марья Николаевна обняла меня, прижала голову к своему плечу. Словно
впитывала часть моей боли.
- Поплачьте, Сереженька, поплачьте, вам легче станет, - ласково
промолвила она, - потом будем Вадимовы фотографии смотреть...
Этого я уже не выдержал и выскочил в коридор. Когда, немного