"Виктор Ерофеев. Жизнь с идиотом" - читать интересную книгу автора

беспокойство, и я сказал:
- Ну, иди.
Он не шелохнулся. Гвоздики кружились, они давили мне на сердце.
Смыв шампунь, я стал вылавливать их из воды.
- Эх, - странно вымолвил Вова и вдруг, сквозь цветы, я увидел бордово-
венозные увесистые очертания. Они были отвратительны, эти очертания, они
были так отвратительны, грубы и материальны, что выглядели заманчиво, в
них была заманчивость дикой разбойничьей силы, в них было то, что мы
тщетно ищем в жертвенной женской ущербности - чувство достоинства. Их
хотелось приручить. Отвращение нуждалось в какой-то переплавке. Насколько
материальным, плотным было отвращение, настолько непрочной, зыбкой и
призрачной была красота, но она разрасталась - так на свалке мусора
занимается огонь, и его нежные язычки лижут гнилую вонючую ветошь,
питаются падалью, дрожат на ветру; оно красиво, это пламя, оно крепнет, оно
сильнее мерзости, оно не принадлежит ей, и пламя пожирает помойку,
оранжевый факел в вечернем небе, бежит детвора - то-то праздник. Пожар!
Пожар! Тили-бом! Тили-бом! Блаженная сказка детства, где красавицы - нечто
иное, как глупые тетки с титьками и с красными банными рожами - утерянный,
забытый взгляд, - но где мужчины вызывают зависть.
- Ну, иди.
А он все медлил и не шел, он ие спешил идти, он всё не шел,и не шел, и
медлил.
Мой Вова! Мое наказание!
О, жерло собственного крупа! О, эта БОЛЬ, затмение Европы...
Ну, а теперь, читатель х.ев, кем бы ты ни был: другом или гадом,
эстетом, снобом, чернью или краснью, какая б жизнь тебе ни предстояла, какая
б смерть тебя ни стерегла, запомни: твоим сужденьем я не дорожу; я счастьем
обожрался, как обжора, нажравшийся блинами с икрой, и суд твой - нищий суд,
а я - богатый парень, я - миллионщик с золотых приисков Лены, и моя шуба
очень горяча.
Мы жили с Вовой в согласии, нежности и неге, даря друг другу
скромные подарки: конфеты, разноцветные шары, цветы и апельсины, и
лобзанья, - как сын живет с отцом, когда они - поэты божьей милостью и
волей, и в мире не было людей счастливей нас.
Мы поселились во второй смежной комнате, предоставив жене простор
столовой, тахту и Пруста, братское внимание и братскую незамутненную
любовь. Разве мы не стояли перед ней на коленях, выпрашивая слезинку
снисхождения к нашему счастью? Разве мы не окружали ее сыновним
уважением? Разве мы не были готовы разбить себе лбы, только бы ей угодить?
Но она сказала: Нет!
Нет! Нет и нет!
Она сказала: вы пара подонков, вы дегенераты, вы - мразь и сволочь, вы
- растлители друг друга и закона.
Она нас обижала, но мы не сказали ей ни единого худого слова, мы
просто вышли гуськом; он - первый, я - второй, уединились в спальне и, лежа
на кровати, удручались.
- А ты, Вова, особенная сволочь, - крикнула она из-за двери.
- Эх, - удрученно развел руками Вова.
- Эх, - эхнул я.
Шли дни. Она все портила и рвала: порвала шторы, Пруста, мои старые