"Венедикт Ерофеев. Василий Розанов глазами эксцентрика" - читать интересную книгу автора

беспричинная и почти непрерывная. Мне кажется, с болью я родился.
Состояние - иногда до того тяжелое, что еще бы утяжелить - и уже нельзя
жить, "состав не выдержит". "Я не хочу истины, я хочу покоя". "О, мои
грустные опыты! И зачем я захотел все знать?"
"Я только смеюсь или плачу. Размышляю ли я в собственном смысле?
Никогда. Грусть - моя вечная гостья". "Смех никого не может убить, смех
придавить только может. Терпение одолевает всякий смех". "Смеяться -
вообще недостойная вещь, низшая категория человеческой души. Смех от
Калибана, а не от Ариэля".
"Он плакал. И только слезам Он открыт. Кто никогда не плачет - никогда
не увидит Христа". "Христос - слезы человечества". "Боже вечный, стой
около меня, никогда не отходи".
(Вот-вот! Маресьев и Кеплер, Аристотель и Боткин говорили совсем не то,
а этот - говорит то самое. "Коллежский советник Василий Розанов, пишущий
сочинения". Шопенгауэр и София Гордо, Хафиз и Миклухо-Маклай несли унылую
дичь, а здесь душа не восстает. И не восстанет теперь, с чем бы она ни
имела дела - с парадоксом или прописью.)
"Русское хвастовство и русская лень, собравшиеся перевернуть мир, - вот
революция". "Она имеет два измерения - длину и ширину, но не имеет
третьего - глубины". "Революция - когда человек преображается в свинью,
бьет посуду, гадит хлев, зажигает дом". "Самолюбие и злоба - из этого
смешана вся революция".
И о декабристах, о моих возлюбленных декабристах: "И пишут, и пишут
историю этой буффонады. И мемуары, и всякие павлиньи перья. И Некрасов с
"Русскими женщинами"".
И о Николае Чернышевском (о том, кто призван был, страдалец, "царям
напоминать о Христе"):
"Понимаете ли вы, что цивилизация - это не Боклишко с Дарвинишком, не
Спенсеришко в 20 томах, не ваш Николай Гаврилович, все эти лапти и онучи
русского просвещения, которым всем надо дать под зад?" "Понимаете ли вы
отсюда, что Спенсеришку-то надо было драть за уши, а Николаю Гавриловичу
дать по морде, как навонявшему в комнате конюху? Что никаких разговоров с
ним нельзя было водить? Что просто следовало вывести за руку, как из-за
стола выводят господ, которые, вместо того чтобы кушать, начинают вонять?"
(Как это может страдалец - вонять?)
И о графе Толстом:
"В особенности не люблю Толстого и Соловьева. Не люблю их мысли, не
люблю их жизни, не люблю их души. Последняя собака, раздавленная трамваем,
вызывает большее движение души, чем их "философия и публицистика"". Эта
"раздавленная собака", пожалуй, кое-что объясняет. В них (в Толстом и
Соловьеве) не было абсолютно никакой "раздавленности", напротив, сами
весьма и весьма "давили".
И о Максиме Горьком (по-моему, все-таки о Максиме Горьком):
"Все что-то где-то ловит, в какой-то мутной водице какую-то самолюбивую
рыбку. Но больше срывается, и насадка плохая, и крючок туп. Но он не
унывает и опять закидывает".
И об основателе "политического пустозвонства в России" Александре
Герцене.
И даже о Николае Гоголе, предмете его поклонения:
"За всю его жизнь - ни одного высокого и натурального помысла - только