"Венедикт Ерофеев. Василий Розанов глазами эксцентрика" - читать интересную книгу автора

бы накопить денежку или прочитать кому-нибудь рацею. Он, еще будучи
гимназистом, матери в письмах диктовал рацеи. И все его душевные движения
- без всякой страсти, медленные и тягучие. Словно гад ползет".
Вот на этом "ползучем гаде" я уснул на рассвете, в обнимку с моим
ретроградом. Вначале уснула духовная сторона моего существа, следом за ней
и бренная - тоже уснула.

5

И когда духовная проснулась, бренная еще спала. Но мой ретроград
проснулся раньше их всех, и мне, если бы я не был уже знаком с ним,
показалось бы, что он ведет себя диковинно.
Вначале, плеснув себе воды в лицо, он пропел "Боже, царя храни", пропел
нечисто и неумело, но вложил в это больше сердца и натуральности, чем все
подданные Российской империи вместе взятые со времен злополучной Ходынки.
Потом расцеловал всех детей на свете и пешком отправился в церковь. Стоя
среди молящихся, он смахивал то на оценщика-иностранца, то на "демона,
боязливо хватающегося за крест", то на Абадонну, только что выползшего из
своей бездны, то еще на что-то такое, в чем много пристрастия, но трудно
определить, какого рода это пристрастие и во что оно обходится этому
Абадонне.
(А я все лежал на канапе, переминаясь с ноги на ногу, и наблюдал.)
Выйдя на паперть, он подал двум нищим, а остальным, всмотревшись в них,
почему-то не подал. За что-то поблагодарил Клейнмихеля, походя дал
пощечину Желябову, прослезился и сказал квартальному надзирателю, что в
мире нет ничего святее полицейских функций.
Потом поежился. Обойдя сзади шеренгу социалистов и народовольцев,
ущипнул за ягодицу "кавалерственную даму" Веру Фигнер (она и глазом не
повела), а всем остальным роздал по подзатыльнику.
("О шельма!" - сказал я, путаясь в восторгах.)
А он, между тем, влепив последний подзатыльник, нахмурился и вошел ко
мне в избу с кучей старых монет в кармане. Покуда он вынимал, вертел в
руках и дул на каждую монетку, я тихо приподнялся на канапе и шепотом
спросил:
- Неужели это интересно: дуть на каждую монетку?
А он, ни слова не говоря, сказал мне:
- Чертовски интересно, попробуй-ка сам. А почему ты дрыхнешь? Тебе
скверно, или ты всю ночь путался с блядями?
- Путался, и даже с тремя. Мне дали вчера их почитать, потому что мне
было скверно. "Книга, которую дают читать..." - и так далее. Нет, сегодня
мне чуть получше. А вот вчера - мне было плохо до того, что делегаты
горсовета, которые на меня глядели, посыпали голову пеплом, раздирали
одежды и перепоясывались вретищем. А старушкам, что на меня глядели,
давали нюхать...
Меня прорвало, и я на память пересказал свой вчерашний день, от
пистолетов до ползучего гада. И тут он пришелся мне совсем уже по вкусу,
мой гость-нумизмат: его прорвало тоже. Он наговорил мне общих мест о
кощунстве самоистребления, потом что-то о душах, "сплетенных из грязи,
нежности и грусти", и о "стыдливых натурах, обращающих в веселый фарс свои
глубокие надсады", о Шернвале и о Гринберге, об Амвросии Оптинском, о