"Сергей Есенин. Я, Еcенин Сeргей... (Сборник)" - читать интересную книгу автора

рельсы. Учредившись и сочинив хлесткую "Декларацию", магистры Великого
Ордена имажинистов не мешкая занялись делом: организовали свое издательство,
свою книжную лавку, собственный журнал ("Гостиница для путешествующих в
прекрасном") и, что самое важное, литературное кафе - с завлекательным
названием "Стойло Пегаса" и на бойком месте (Тверская, неподалеку от
нынешней Пушкинской площади).
В житейском плане на первых порах, казалось бы, противоестественный,
удививший многих его сторонников альянс народного златоцвета с имажинистами
вполне его устраивал. И это более чем понятно: шумно и беззастенчиво
рекламируя себя, магистры "раскручивали" неизвестного в Москве Есенина. К
тому же "Стойло Пегаса" приносило небольшой, но верный доход, а деньги
Сергею Александровичу были нужны позарез. Кроме того, подписывая
"Декларацию", он верил, что не теряет, а находит себя, и именно в творческом
плане, ведь, по его теории, первым русским имажинистом был не кто иной, как
автор "Слова о полку Игореве". Даже выйдя из Ордена, точнее, объявив - через
заявление в газете "Правда" - группу распущенной (в августе 1924 года),
Есенин продолжал считать себя имажинистом: "Не я выдумал этот образ, он был
и есть основа русского духа и глаза, но я первый развил его и положил
основным камнем в своих стихах". Но это в теории, а на практике лидерствовал
Шершеневич, что не могло не задевать самолюбие истинного, природного
имажиниста. И дело было не только, как выражался Есенин, "в ущемлении
первенством". Имажинизм по Шершеневичу не устраивал его по самой строчечной
сути, он считал его механическим, мертворожденным, не имеющим ничего общего
с органической фигуральностью русского языка и русской поэзии. Не пошел
впрок Есенину и сложившийся в имажинистской среде грубо-богемный стиль
бытового поведения. В "Стойле Пегаса" не только всю ночь напролет до зари
читали стихи, здесь "хорошо" и "со смаком" пили-гуляли и водку подносили
Есенину безотказно. Как гонорар за выступления, которые делали главные
сборы... Впрочем, много и со смаком пили - правда, не водку - и в окружении
Айседоры Дункан, с которой Есенина познакомили осенью 1921 года, вскоре
после ее экстравагантного приезда в ярко-красную Россию.
Знаменитая балерина и "изумительный рязанский поэт" (М. Горький)
влюбились друг в друга с первого взгляда. Есенина в "Изадоре" восхитила и
пленила "имажность" - артистичность "самой высокой и лучшей марки". Да и
чувством "гениальной босоножки" к "ласковому урусу" верховодили не только
поздняя страсть и настырная ревность избалованной женщины, стремительно
теряющей свою легендарную грацию и красоту... Были и нежность, которую "ни с
чем не спутаешь", и щедрость, и суеверное изумление, и суеверная вечная
тревога: белокурой своей кудрявостью и еще чем-то, неуловимым и несказанным,
Есенин напоминал - и как бы заменял! - безутешной матери трагически
погибшего сына... Не зная, чем развлечь возлюбленного, чем излечить от "злой
грусти", а грусть день ото дня становилась все злей и безнадежней, Дункан
решила подарить ему целый мир. Перед отъездом, дабы не шокировать людское
предубежденье, они даже расписались в советском загсе.
Вне России Есенин прожил больше года - с мая 1922 по август 1923-го.
Четырнадцати заграничных месяцев оказалось более чем достаточно, чтобы
понять: и заморская жар-птица (как называл Айседору Дункан Б. Пастернак), и
хваленое ее зарубежье ни капельки ему не нужны, хотя как законный супруг
балерины с мировой славой он мог без всякого труда осесть в эмиграции, среди
бывших своих соотечественников... Короче, вопреки надеждам "Изадоры"