"Валерио Эванджелисти. Предзнаменование ("Маг" #1) " - читать интересную книгу автора

дома, поэтому даже еду мне приносят родители или сестры. Поначалу
одиночество не очень меня тяготило, во многом потому, что Мишель, когда
бывал дома, часто меня колотил, но не со зла, а чтобы научить меня, как быть
хорошей женой. Он не злодей, но хочет, чтобы в обществе с ним считались, и
боится, что я стану вести себя не так или что меня увидит кто-нибудь, кто
знал меня до свадьбы. Теперь же я тяжелее переношу свое одиночество, потому
что с тех пор, как я забеременела, Мишель не бьет меня и даже добр со мной,
но требует, чтобы я и дома, и на людях говорила ему "вы". Дома у меня только
и утешения, что сестры да существо, которое должно родиться. Читать я не
могу, и у меня нет бумаги, чтобы писать. Теперь вы понимаете, почему я не
сдержала обещания писать вам по письму в неделю. И если мне удалось
отправить это письмо, то только благодаря человеку, что приносит дрова. Он
взял у своего родственника-писца несколько листков бумаги, гусиное перо и
немного чернил".

Эта часть письма оставила Молинаса равнодушным. Главное заключалось в
последней его части, которую он еле расшифровал, настолько неразборчиво и
криво она была написана:

"Я готовлюсь стать матерью, и теперь я, порядочная женщина,
обязана заниматься домом и не вижусь ни с кем, кроме мужа и родственников. У
меня нет способа ни писать вам, ни сообщать вам о Мишеле, который приезжает
только затем, чтобы узнать новости о будущем ребенке, и потом снова уезжает.
Я не знаю, как он живет, какие книги читает, с какими друзьями видится.
Когда я попробовала его о чем-то спросить, он бросил на меня такой взгляд,
что лучше бы поколотил, как в былые времена. Умоляю вас на коленях, так как
знаю, что вы человек, преданный церкви, а значит, обладаете христианским
милосердием: освободите меня от данного вам обещания и забудьте обо мне
навсегда. Я была грешницей, но стану примерной матерью и самой верной из
жен. Если Мишель задумает сделать что-либо противное нашей религии, я сумею
переубедить его и заставить отказаться. Но здесь, в Агене, его считают
добрым христианином и человеком добродетельным. Со слезами жду вашего
письма, знака, что вы меня поняли и простили в вашей доброте. Я буду жить
ради ребенка и забуду о себе ради него".

Молинас многократно перечитал конец письма, потом скомкал его и
выбросил в море.
- Шлюха, - проворчал он. Ненависти в нем не было, он просто
констатировал факт. - Ни одна богобоязненная женщина никогда не написала бы
подобного.
Он поднялся, расправил плащ, накинул его на плечи и пешком отправился в
город, злясь на пронзительные крики чаек над головой. Между тем парусник
медленно приближался к порту, протискиваясь своей огромной массой между
стоящими на рейде каравеллами.
Молинас ненавидел Палермо. Городу недоставало тех мрачных и драматичных
тонов, которыми были насыщены жилища испанцев, где солнце всегда уступало
место полутени. Здесь солнце было повсюду, и казалось, что оно приносит
облегчение и бесчисленным нищим, и толпе портовых грузчиков, и вообще всем
простолюдинам. Сицилийцы внушали ему отвращение. Хитрые, льстивые, склочные,
они все время шумно выражали чувства, которых не испытывали. Весь остров