"Андрей Евпланов. Чужаки " - читать интересную книгу автора

вскоре и она забылась.
Но вот однажды мы с бабушкой шли с рынка мимо кладбища, и вдруг я
услышал звуки оркестра.
Там у нас, когда хоронили, часто играл оркестр. Только на этот раз
музыка была какая-то чудная. "Батюшки, да ведь это они "Индонезию" играют",-
хотел я сказать бабушке, но она уже сама услышала. Перекрестилась, схватила
меня и сказала: "Ухайдакала мужика, стерва..."
На следующий день в очереди она уже всем рассказывала, как одна ее
знакомая, то есть Маняша, насмерть заездила своего мужа. А он был такой
мягкий душевный человек, что никогда ей слова поперек не говорил, а только
ишачил на нее как проклятый. А она ему за это после смерти "Индонезию"
сыграла.
Все слушали и удивлялись, до чего может дойти человек в своей
жестокости, и тут вдруг одна женщина в очереди говорит:
- Постойте, постойте, это вы не про Маняшу ли киржацкую рассказываете,
жену Семен Ивановича?
- Про нее самую,- говорит бабушка,- чтоб ей ни дна ни покрышки.
- Да как вы можете,- разозлилась женщина.- Ничего не знаете, а
говорите. Она же святой человек. Семен Иванович уже пять лет со своего
сундучка не поднимался, паралич его разбил. А она за ним, как за дитем
малым, ухаживала. Другая бы давно его сбагрила в больницу, и дело с концом,
а Маняша на себя такую тягу взвалила и никогда никому не пожаловалась.
Только вот мы, соседи, и знали про ее беду. Притом она еще на фабрике
работала, потому что мужниной пенсии на жизнь не хватало. Она ведь своему
ненаглядному Семену Ивановичу норовила что получше приготовить. Вот она
какая, а вы говорите. Не знаете, а говорите... Стыдно вам.
Бабушка как услышала все это, схватила меня за руку, так что мне больно
стало, и бегом.
Выбежали мы на Сущевку, оттуда до железной дороги рукой подать, но тут
бабушка остановилась, погладила меня по голове и сказала: "Ох, грехи
наши..."

ПРИСТАНЬ
(Повесть)
Секретарь Синюхинского сельсовета, молоденькая девчоночка Рябыкина
Светка, та самая, которая только-только окончила десять классов, изображала
из себя какую-то канцелярскую даму. Где уж она ее подсмотрела, бог ее знает.
Может, в районе, а может, по телевизору. Чем привлек ее этот, ущербный в
общем-то тип, трудно сказать, но только Светка очень старалась. А получалось
нелепо, смешно, как смешно бывает, когда дошкольница рядится в материно
платье и мажет губы сестриной помадой.
Светка осуждающе сверкала глазами, когда кто-нибудь из присутствующих
заговаривал, хмурила брови, стараясь казаться деловой, независимой,
городской, а веснушки деревенские так и смеялись. Она морщила лоб, чтобы
быть старше, а нос-пуговица у нее обгорел на солнце и облупился совсем
по-детски.
Федор Христофорович глядел на нее и думал: "Вот намучится тот, кому
такая ломака достанется. А может, и ничего... Родит и уймется".
Все с теми же ужимками Светка отстукала на машинке документ, содержание
которого ей продиктовал председатель сельсовета. В нем говорилось, что