"Евгений Евтушенко. Голубь в Сантьяго (Повесть в стихах) " - читать интересную книгу автора

навстречу попадется, чтобы узнать, как это происходит, а после - в море или
в монастырь. От всех желаний недостойных тела, достойно осуждаемых умом, она
пыталась вылечить себя учебой, революцией и бегом, и вдруг все это сразу
сорвалось. Она хотела.
Только не вообще, а именно вот этого, смешного кидателя ботинок,
пиджаков, который так, возможно, поступал, чтоб ангелы обулись и оделись.
Она хотела. Не потом. Сейчас. Трава сквозь спину ей передавала, что в этом
ничего плохого нет. Она уже любила? Может быть. Все в ней внезапно стало
слабым местом. Мелькнуло, растворясь: "Уж если падать, то сразу и с хорошего
коня". И небо навалилось на травинки, однако их ничуть не пригибая. и двое
стали сдвоенной природой, и миллионы зрителей глядели с немого муравейника
на них.

7

А вы любили в девятнадцать лет ту девушку, которой девятнадцать?
Две молодости прижавшиеся - зрелость, но эта зрелость - молодость
вдвойне.
Помножено все в мире стало на два: глаза и руки, волосы и губы,
дыханье, возмущение, надежды, вкус ветра, море, звуки, запах, цвет. Друг к
другу так природа их швырнула, что различить им стало невозможно, где он, а
где она и где природа, как будто продолжался, как вначале, бег сумасшедший
без конца пути. Их бег вдвоем был бегом от чего-то, что надоело до смерти,
обрыдло.
Их бег вдвоем был бегом через ямы к тому, чего и не было, и нет, но все
же быть должно когда-нибудь, хотя, наверно, никогда не будет. Их бег вдвоем
был сквозь эпоху спешки, где все бегут, но только по делам и с подозреньем
искоса глядят на молодых, бегущих не по делу, их осуждая за неделовитость,
как будто в мире есть дела важнее, чем стать собой, отделавшись от дел.
Есть красота в безадресности бега, и для двоих бегущих было главным не
то, куда бегут, а то, что - сквозь. Сквозь все подсказки, как бежать им
надо, за кем бежать и где остановиться. Сквозь толщу толп. Сквозь выстрелы и
взрывы. Сквозь правых, левых. Сквозь подножки ближних. Сквозь страхи, и
чужие, и свои.
Сквозь шепотки, что лучше неподвижность. Сквозь все предупреждения, что
скорость опасна переломами костей. Сквозь хищные хватающие руки со всех
сторон: "Сюда! Сюда! Сюда!" Но что есть выше праздника двоих, когда им -
никуда, когда им - всюду. Они бежали, падая вдвоем на что-нибудь - на что,
совсем не важно: на первую позвавшую траву, на водоросли, пахнущие йодом, на
сгнившее сиденье "Мерседеса", почившего на кладбище машин, и на кровать в
сомнительном отеле, где с продранных обоев надвигались прозрачные от голода
клопы. Энрике первой женщине своей ни слова не сказал.
Он побоялся, и малодушно скрыл он от любимой существованье женщины
другой. Он виделся теперь и с той, и с этой. Он раздирался надвое, метался,
и создалась мучительная ложь, когда он лгал одной, что будет занят, а после
лгал другой. Все время лгал. Быть с женщиной правдивым невозможно, но
обмануть ее ни в чем нельзя. У женщин есть звериный нюх на женщин. Когда у
женщин вздрагивают ноздри, не отдерет с нас никакая пемза авральный запах
женщины чужой. Две женщины - постарше и помладше, хотя они не знали друг о
друге, инстинктом друг о друге догадались. Однажды, проезжая мимо моря, та,