"Евгений Евтушенко. Голубь в Сантьяго (Повесть в стихах) " - читать интересную книгу автора

"А наши зубы, что, второстепенны и делу революции не служат? Но если
они выпадут, как скучно зашамкают ораторы с трибун".
"Ну, за себя ты можешь не бояться. Твои еще молочные, мучачо", и
вскрикнула, внезапно оступившись, и захромала, за ногу держась. Потом
остановилась и присела.
"Здесь - мое место слабое", - она на щиколотку, морщась, показала.
"Вот как! А я не мог себе представить, что у тебя есть слабые места".
"Что за места интересуют вас, мужчин так называемых, мне ясно. Запомни,
что касается меня, так крепко все. Но, но - подальше руки. и хромой ногой
могу поддать".
"Не бойся, я твоей ноги не съем. Любой художник - чуточку анатом, а кто
анатом, тот и костоправ. Давай-ка ногу. Тише, не брыкайся. Не очень-то нога
миниатюрна. Не для нее - хрустальный башмачок".
"Я и сама, не думай, не хрустальна".
"Я вижу... Номер твой не сорок пять?" и дернул он двумя руками ногу, и
сказалось ему в ответ сквозь слезы: "Ты что - с ума сошел? Сороковой!"
Он разорвал платок и туго-туго ей щиколотку вмиг забинтовал: "Какая
редкость - бинтовать хирурга".
"Забинтовал бы лучше свой язык".
Она зашнуровала еле-еле на целый номер выросшую ногу и попыталась
дальше побежать, но все-таки нога остановила, жестоко унижая самолюбье.
"Ты, кажется, совсем устал, мучачо? Ну, так и быть. Давай передохнем".
Он сел. Она в траву упала, прыснув: "Мучачо, ты на куче муравьиной!"
И он вскочил, увидев под собою примятый им, набитый жизнью конус, где
были чьи-то труд, любовь, борьба.
А девушка смеяться продолжала: "Все завершилось муравьиной кучей.
Теперь ты понял, что в конце пути?"
Смущенье пряча, огрызнулся он, стремительно отряхивая брюки: "Мы для
кого-то тоже муравьи, когда на нашу жизнь садятся задом". "Не надо
позволять! - свой строгий палец она над головою подняла.
Не надо в жизни быть ни муравьями, ни тем, кто задом давит муравьев!"
"Ну наконец-то я с тобой согласен".
Энрике тоже лег в траву спиной и видел сквозь траву, как в двух шагах
коричневая бабочка несмело присела на один из двух пригорков, приподнимавших
круто ее майку, уже зазелененную чуть-чуть. Энрике раза три перевернулся и
подкатился кубарем, спугнув растерянную бабочку с груди, вбирая в губы
вместе с муравьями сначала майку, после, с майкой - кожу, вжимая пальцы - в
пальцы, ребра в ребра, руками ее руки побеждая, глаза - глазами, и губами -
губы, и молодостью - молодость ее.
Из рук его два раза вырвав руки, она его два раза оттолкнула, но в
третий раз их вырвав - не смогла и обняла. Кричать ей расхотелось. Ей сразу
он понравился тогда, когда на крылья ангела он сбросил пиджак, ему мешавший
с ней бежать. Возненавидев исповеди в церкви, когда однажды старичок
священник трясущейся рукой сквозь занавеску стал щупать лихорадочно ей
груди, а было ей всего тринадцать лет, она возненавидела желанья, которые
уже в ней просыпались, а вместе с ними и свою невинность, и всех мужчин,
хотевших так трусливо лишить ее невинности тайком. Невинности законная
продажа, чтобы назваться чьей-нибудь супругой, ей тоже отвратительна была.
Но тело любопытствовало подло, изжаждалось оно, истосковалось и до того
норою доводило, что хоть намажься, словно проститутка, и - с первым, кто