"Евгений Евтушенко. Голубь в Сантьяго (Повесть в стихах) " - читать интересную книгу автора

волнисто проступали позвонки. Роняя гребни, волосы летели вдогонку за
просторным крепким телом, как будто за лошадкой патагонской несется ее
черный жесткий хвост. Старался перепрыгивать Энрике с каким-то непонятным
суеверьем ее следы на утренней аллее, где оставался от подошв рифленых
узорно отформованный песок. Казалось, был внутри следа любого песчаный
хрупкий город расположен, который было страшно разрушать. Потом Энрике
поравнялся с ней, с ее крутым плечом, почти борцовским, с тугой щекой, где
родинка прилипла, как будто бы кофейное зерно, с горбинкой независимого
носа, с обветренными крупными губами, внутри которых каждый зуб сверкал, как
белый свежевымытый младенец. Хотел Энрике ей взглянуть в глаза, но не сумел
он заглянуть за профиль, и только правый глаз ее увидел, на родинку ее
точь-в-точь похожий, но с выраженьем легкого презренья, что родинкам, по
счастью, не дано. "Не тяжело в костюме и ботинках?" она спросила, не
замедлив бега. "Немножко тяжело", - ей, задыхаясь, распаренный Энрике
отвечал. "Еще осталось десять километров", она его, смеясь, предупредила. "Я
добегу, - ответил ей Энрике. А что в конце пути?"
"Конец пути", в ответ была беззлобная усмешка. Энрике снял пиджак, его
набросил на мраморные треснувшие крылья скучающего ангела-бедняги, в траве
оставил снятые ботинки с носками, быстро сунутыми в них, и продолжал бежать
босой, как в детстве, когда бежал по пене в час отлива за морем, уходящим от
него.
"Не украдут?" - она его спросила, когда ее догнал он, запыхавшись.
"А я на честность ангелов надеюсь. Мы все же в католической стране".
"Ты веришь в Бога?" - сразу оба глаза под сросшимися властными бровями
насмешливо взглянули на него.
"Во что-то".
- "Ну, а что такое "что-то"?"
"Не знаю точно. Нечто выше нас".
"Ты мистик, что ли?" - "Просто я художник".
"Что значит - просто? - "Просто так, и все".
"Ах, ты из тех, кто с кисточкой и краской. Оружие - достойней для
мужчин".
"Но лишь искусство - чистое оружье".
Работая, как поршнями, локтями, она спросила жестко: "Разве чистой
винтовка Че Гевары не была? Ты в партии какой?" - "Эль Греко, Босха".
"Не знаю... Что за партия такая?"
"Хорошая, но маленькая очень. А ты в какой?" - "Пока что ни в какой. Но
я стою за действия". - "Я тоже. Но разве так бездейственно искусство?"
"Смотря какое". - "А смотрела ты?" "Немного... Не люблю музеев с детства.
Ну, скажем, вот хваленый ваш Пикассо он говорит, что коммунист, а сам
свои картины продает буржуям".
"Пикассо половину этих денег подпольщикам испанским отдает".
"Ну а другую половину - Чили? Как бы не так! Его борьба - игра. Как
можно верить, что миллионеров разоблачит другой миллионер? Мне Буревестник
Горького дороже, чем голубь мира неизвестно с кем".
"Мир неизвестно с кем и мне противен. Уверен я - Пикассо так не думал".
Энрике еле поспевал за ней, ступни босые обжигая щебнем на каменистой, за
город ведущей, из парка убегающей тропе, и девушка была неутомима, вся
резкая, как взмахи ее рук. "Я на врача учусь, - она сказала, Не на зубного,
не на педиатра. Хирурги революции нужней".