"Александр Александрович Фадеев. Последний из удэге (Роман)" - читать интересную книгу автора

возвращаясь из города домой на летние каникулы, совлекал с себя ненавистную
гимназическую форму, на все лето забрасывал под кровать ботинки со шнурками
и, - как жеребенок, выпущенный после долгой зимы из темной конюшни, жадно и
весело кидается на свежую весеннюю травку, - набрасывался на первобытные,
плотские деревенские радости... Какие набеги совершал он тогда с мальчишками
на гудливые шершневые гнезда, какие глазастые караси водились под ветлами на
Парашкином пруду, как загорала у Сережи его поросшая золотистым пухом шея с
выпуклым, еще детским позвонком на загривке, как отрастали и бурели за лето
его черно-карие, курчавившиеся за ушами волосы!..
В то время он начинал уже отвыкать от своих сверстников, - его тянуло к
взрослым парням: они привлекали его своей грубой, независимой, веселой
жизнью, работой до ночи, плясками до утра, полуночными вылазками к девкам.
Он чувствовал, что они тоже всегда рады его видеть, любят его за простоту,
веселье, за то, что он умеет "складно и чудно" рассказывать. Дорого бы дал
он в то время за дружбу с Казанком!.. Этот стройный, белоголовый парень
особенно и безотчетно нравился ему своими дерзкими пустыми глазами, своей
манерой говорить, по-детски смягчая слова, а главное - тем, что он
единственный на селе пользовался неписаным, но всеми признанным правом
презирать людей, презирать все то, что люди считают дорогим и важным.
Сережа не задумывался над тем, откуда Казанок, сам не приученный ни к
какому делу, получил это право презирать людей, весь недолгий век которых
зиждился на тяжелом, могущественном и нищенском труде, - это даже
противоречило тому отношению к людям, в духе которого Сережа был воспитан с
детства, - но он видел, что Казанок был первым из первых в гульбе, любви,
поножовщине, - и это притягивало его к Казанку.
Но дружбы у них не вышло... Для Сережи она мыслима была только на
началах равенства. А Казанок не только не хотел признавать Сережу, он явно
отрицал его, он отрицал его больше даже, чем других, - его наивность,
молодость, длинные большеватые руки и гимназическую фуражку; он признавал и
любил только себя. "Если ты хочешь, чтобы я обращал на тебя внимание и
слушал твои глупые, скучные сказки, ты должен признавать меня таким
единственным, неповторимым, каким я сам признаю себя... Да, да, ты должен
унижаться передо мной", - говорили его светлые дерзкие глаза. И вся гордость
Сережи вставала на дыбы. И чем сильнее влекло его к Казанку, тем дальше
отталкивался он от него, платя ему за непризнание деланным пренебрежением и
гордостью, и так из лета в лето тянулась их вражда, непонятная им самим и
скрытая от других.
Она вновь проснулась в Сереже.
"Воображает тоже, - думал он, угрюмо шагая за Мартемьяновым. - А она
смотрела ему вслед... Ну, и черт с ней!"


VI

Единственный в Ольге телеграфист, из расстриженных дьяконов, сонный,
аляповатого письма мужчина с мускулистыми лопатками, выстукивал Скобеевку.
Скобеевка не отвечала.
Сережа, уставший от ходьбы и обилия впечатлений, сидел на скамье,
откинувшись к стенке, подложив кисти рук под колена, - ему хотелось спать.
Он чувствовал толчки крови в кистях, слышал однообразный стук аппарата,