"Клод Фаррер. Последняя богиня" - читать интересную книгу автора

как один человек, все сразу предъявят свои увольнительные свидетельства. Я
уже предъявил свое, само собою разумеется.
Так же решительно, как она только что отказывалась верить, что я -
действительно я, госпожа д'Офертуар отказывается теперь верить, что Европа
объявила себе войну:
- О! Фольгоэт, не говорите так. Господь да сохранит нас, потому что за
словами следуют дела... Фольгоэт, Фольгоэт, совершенно невозможно, чтобы вы,
вы... царь симфоний и опер... чтобы вы дошли до этого отречения: вам
превратиться в солдата... в мясника, в живую, закованную в латы и броню,
снабженную пистолетами, кинжалами, не знаю чем, механику... В дикого зверя,
до сапогов запачканного кровью. (Как, как, "до сапогов"? за исключением Кота
в Сапогах, ни одно животное, даже дикое...). Фольгоэт, Фольгоэт! надо жить и
умирать в красоте, Фольгоэт!..
Она продолжает. Но я не слушаю более, потому что вдруг начинает
говорить в свою очередь маркиз Трианжи. Он говорит очень немного, чтобы
сказать что-нибудь:
- Дорогой друг, неужели? Значит, война... только война... возвращает
вас в Париж... так внезапно?..
Ах, ах!.. Значит, меня могло бы вернуть назад что-то иное, совсем не
то, что война?.. До такой степени даже, что маркиз Трианжи, - который,
однако, совсем не какая-нибудь госпожа д'Офертуар, - мог бы принять это
"что-то" за причину, а войну за предлог... Как счастливы слепые, и как был
сострадателен всемогущий изобретатель вышеописанной игры, дав нам в подарок
этот язык, за неимением которого мы рисковали бы показать каждому нашу мысль
слишком обнаженной!..
Само собою разумеется, я пускаю в ход самую веселую свою иронию:
- Ох, дорогой друг! Я очень хорошо понимаю, что моя Энгрова скрипка...
(я хочу сказать - моя морская служба) может быть неизвестна всему Парижу...
Точно так же, как неизвестна моя музыка и моя химия. Но мне хочется
объяснить вам кое-что... Это совсем пустячок, который имеет интерес только
для меня: моя настоящая Энгрова скрипка - это мои симфонии и концерты, даже
мои реторты и пробирки... тогда как море и корабли - вот мое истинное
призвание, вот мое избранное ремесло, вот к чему тянули и влекли меня все
мои вкусы, все мои стремления, все, все, что могло сделать из меня
что-нибудь... может быть, кого-нибудь... человека наконец... а не жалкое
существо, каким я сделался!..
Бесконечно учтиво, бесконечно сомневаясь также в моей скромности,
маркиз Трианжи кланяется и протестует:
- "Жалкое существо", вы? Господин де Фольгоэт, ручаюсь, что вы не
найдете ни одного настоящего парижанина, ни римлянина, ни флорентийца,
который согласился бы употребить это выражение, говоря о вас.
Ох! Верит ли он? Я с трудом верю.
Впрочем, у меня нет времени, чтобы возражать: госпожа д'Офертуар,
которая начинала уже серию восклицаний, служащих прелюдией для всех самых
ничтожных ее фраз, останавливается на первом "Ах!": дверь в глубине комнаты
приоткрывается, и портьера из старинной парчи, которая скрывает эту дверь,
чуть-чуть, медленно раздвигается.
На матовом, нежном золоте ткани появляется рука. Рука... самая
совершенная из всех, какими я когда-либо любовался в мраморе или во плоти...
безукоризненная рука в самом античном смысле этого слова...