"Раян Фарукшин. Цикл произведений "Родина" " - читать интересную книгу автораперевязали голову. Потратили аж три мотка! Вот они, что-то крича и матерясь,
подцепили тело под руки и поволокли его из палатки. Оба солдат были ниже меня ростом и значительно уступали в массе, поэтому шли медленно, тяжело дыша и ежесекундно чертыхаясь. Мои ноги, обутые в старые безразмерные кирзачи, волочились между кроватей и обязательно пытались застрять, неуклюже цепляясь носками ступней за попадающиеся по пути предметы. Руки безвольно опустились, а с растопыренных пальцев капала кровь. Ослепительно белые бинты мигом обмокли и побагровели, но новоявленные медики, не смотря на то, что все-таки полностью перепачкались кровью, дотащили меня до соседней палатки. Огромная зеленая палатка оказалось набитой ранеными солдатами, где большинство стонали, кричали, мычали и булькали кровью. Посредине этого ада мучилась с очередным пациентом молодая, лет тридцати, красивая женщина. "Сюда его!" - взглянув на вновь прибывших, приказала она. Тело бережно положили на лежавшие у ее ног носилки. Женщина, в мгновение ока запеленав усатого обгоревшего прапора, сорвала с меня самодеятельные повязки и аккуратно навязала новую. Пока она пыталась сделать мне укол, бинты снова пришли в негодность, и красавице пришлось повторить процедуру. Укол вернул сознание в тело, и картина очередной перебинтовки предстала перед моими глазами как из-за линз темных солнцезащитных очков. Я неподвижно лежал на носилках, наблюдая в ограниченном пространстве только за передвижением чьих-то ног. "Мне не больно!" - обрадовался я, когда сидящий напротив боец, держась за простреленное колено, заорал, что есть сил. "А-А-А!!! Мама! Мамуличка-а-а!" - причитал он, согнувшись в три погибели. Постепенно глаза мои превратились в узкие щели и могли наблюдать лишь за качающейся во все стороны грязной лампочкой, которая была привязана к запихнувшую в карман моего, заляпанного кровью "камка", военный билет, я почувствовал нутром, сердцем. Военники обычно суют убитым, они ведь не могут назвать своей фамилии для внесения в реестры погибших, а я живой, и в никакие списки попадать не собираюсь. Зачем живому военник? Я живой и, если кому надо, могу назвать свою фамилию хоть тысячу раз подряд. Но, видно, кто-то решил по иному. "Выносите его отсюда!" - раздалась хриплая команда стоящих у моего носа офицерских ботинок. "Я что, умираю? Зачем мне военник? Я же не буду умирать, я буду жить! Мне даже не больно, я в порядке! Меня никуда не надо нести! Я живой! Живой!" - кричал я в ответ, но слов никто не услышал - рот отказывался подчиняться и не открывался. Оказалось, я кричал в себя самого. Или для себя самого. А носилки схватили и бегом вынесли на улицу. И тут я увидел небо. Обычное, ничем особо не выделяющееся небо. Ну просто обыкновенное, синее безоблачное небо. Совершенно не грозное небо Грозного. Это успокаивало, убаюкивало, усыпляло. Я закрыл глаза. "Баб-ааах!" - от глухого хора вонзающихся в бетон осколков глаза открываются сами собой. Обстрел продолжается, и донести меня до санчасти не могут битый час. Держат носилки на руках и ждут - сейчас стихнет - и побежим. Не стихает. Опускают носилки на землю. Садятся, курят, разговаривают, нервничают. Снова встают и хватаются за ручки - но все тщетно - выйти на открытое пространство невозможно. "Баб-ааах!" - наполовину обвалившаяся стена ходуном ходит от взрыва, а мои санитары дружно матерятся, обвиняя во всех смертных грехах человека, посмевшего выстрелить в нашу сторону из такой громкоговорящей твари. Постепенно туман, окружавший глаза и |
|
|