"Раян Фарукшин. Цикл произведений "Родина" " - читать интересную книгу автора

перевязали голову. Потратили аж три мотка! Вот они, что-то крича и матерясь,
подцепили тело под руки и поволокли его из палатки. Оба солдат были ниже
меня ростом и значительно уступали в массе, поэтому шли медленно, тяжело
дыша и ежесекундно чертыхаясь. Мои ноги, обутые в старые безразмерные
кирзачи, волочились между кроватей и обязательно пытались застрять, неуклюже
цепляясь носками ступней за попадающиеся по пути предметы. Руки безвольно
опустились, а с растопыренных пальцев капала кровь. Ослепительно белые бинты
мигом обмокли и побагровели, но новоявленные медики, не смотря на то, что
все-таки полностью перепачкались кровью, дотащили меня до соседней палатки.
Огромная зеленая палатка оказалось набитой ранеными солдатами, где
большинство стонали, кричали, мычали и булькали кровью. Посредине этого ада
мучилась с очередным пациентом молодая, лет тридцати, красивая женщина.
"Сюда его!" - взглянув на вновь прибывших, приказала она. Тело бережно
положили на лежавшие у ее ног носилки. Женщина, в мгновение ока запеленав
усатого обгоревшего прапора, сорвала с меня самодеятельные повязки и
аккуратно навязала новую. Пока она пыталась сделать мне укол, бинты снова
пришли в негодность, и красавице пришлось повторить процедуру. Укол вернул
сознание в тело, и картина очередной перебинтовки предстала перед моими
глазами как из-за линз темных солнцезащитных очков. Я неподвижно лежал на
носилках, наблюдая в ограниченном пространстве только за передвижением
чьих-то ног. "Мне не больно!" - обрадовался я, когда сидящий напротив боец,
держась за простреленное колено, заорал, что есть сил. "А-А-А!!! Мама!
Мамуличка-а-а!" - причитал он, согнувшись в три погибели.
Постепенно глаза мои превратились в узкие щели и могли наблюдать лишь
за качающейся во все стороны грязной лампочкой, которая была привязана к
мотку веревки под самым потолком палатки. Но чью-то мускулистую руку,
запихнувшую в карман моего, заляпанного кровью "камка", военный билет, я
почувствовал нутром, сердцем. Военники обычно суют убитым, они ведь не могут
назвать своей фамилии для внесения в реестры погибших, а я живой, и в
никакие списки попадать не собираюсь. Зачем живому военник? Я живой и, если
кому надо, могу назвать свою фамилию хоть тысячу раз подряд. Но, видно,
кто-то решил по иному. "Выносите его отсюда!" - раздалась хриплая команда
стоящих у моего носа офицерских ботинок. "Я что, умираю? Зачем мне военник?
Я же не буду умирать, я буду жить! Мне даже не больно, я в порядке! Меня
никуда не надо нести! Я живой! Живой!" - кричал я в ответ, но слов никто не
услышал - рот отказывался подчиняться и не открывался. Оказалось, я кричал в
себя самого. Или для себя самого. А носилки схватили и бегом вынесли на
улицу.
И тут я увидел небо. Обычное, ничем особо не выделяющееся небо. Ну
просто обыкновенное, синее безоблачное небо. Совершенно не грозное небо
Грозного. Это успокаивало, убаюкивало, усыпляло. Я закрыл глаза.
"Баб-ааах!" - от глухого хора вонзающихся в бетон осколков глаза
открываются сами собой. Обстрел продолжается, и донести меня до санчасти не
могут битый час. Держат носилки на руках и ждут - сейчас стихнет - и
побежим. Не стихает. Опускают носилки на землю. Садятся, курят,
разговаривают, нервничают. Снова встают и хватаются за ручки - но все тщетно
- выйти на открытое пространство невозможно. "Баб-ааах!" - наполовину
обвалившаяся стена ходуном ходит от взрыва, а мои санитары дружно матерятся,
обвиняя во всех смертных грехах человека, посмевшего выстрелить в нашу
сторону из такой громкоговорящей твари. Постепенно туман, окружавший глаза и