"Раян Фарукшин. Цикл произведений "Родина" " - читать интересную книгу автора

мешавший чистому взору, рассеивается и, в едва открытые щелки глаз, я
начинаю различать некоторые предметы. Гул в ушах тоже сходит на нет, и я
более разборчиво слышу разговоры моих носильщиков.
До медчасти метров семьдесят, а мы тут скоко маемся уже? Умрет ведь
сержант! Давай бегом попробуем, а проскочим и нормально!
А не проскочим? Что тогда, ненормально? Хочешь лежать как он?
Умрет ведь! Смотри, весь в крови, как умылся! И бинтов с собой не
взяли, а перевязали бы!
Врач нашелся! Сиди, да помалкивай, пока сам не крякнул!
У, скоты, ни посидеть, ни полежать, везде чечен, ерш твою мать!
До санчасти меня, эта философствующая пара эскулапов, с трудом, но
донесла. Спасибо вам, пацаны!
Врачи ужаснулись количеству потерянной крови и обновили повязки,
предварительно измазюкав мне пол-лица вязкой зеленоватой мазью. Мазь помогла
- кровотечение наконец-то удалось остановить. Пролежав без движения полчаса,
я понемногу пришел в себя и снова порадовался, что не чувствую боли. "Будто
палец порезал, а не голову!" - сравнил я свои недавние ощущения и подумал, о
чем бы еще подумать - "Не, родителям писать не буду, зачем их на уши
ставить, я ...". Мысль порезали надвое громким командным голосом: "А он,
почему он здесь? В машину его, быстро! Давай, давай, давай!"
Вдоль правого борта тентованного кузова ЗИЛка сидело семеро раненых в
конечности солдат, а мы, с пробитыми головами, вдвоем лежали на забрызганном
кровью полу. После многочисленных уколов, боль волной отхлынула от меня, я
чувствовал себя лучше, да и осязание с обонянием вернулись "в исходное
положение". С момента поражения осколками, я плохо распознавал запахи, но
тут! Зловония так и заполняли нос, набиваясь в ноздри тяжелым вонючим
смрадом. От пола неприятно несло гнилью, тухлятиной, мертвечиной, и чем-то
еще, даже более противным. Мусорка какая-то, помойка. Что тут, трупы
складируют? Дышать нечем, ужас! "Умру не от потери крови, а от недостатка
кислорода!" - улыбнулся я скорбным последствиям газовой атаки. Возмущаясь и
привередничая, я до предела отвел глаза вправо и в упор глянул на соседа по
несчастью. Он лежал неподвижно и почти не подавал признаков жизни. Его
распухшее, местами посиневшее лицо походило на старую, облезлую резиновую
театральную маску. Тонкие бесцветные губы конвульсивно искривились в
ожидании смерти, но нос, сипя доказывал, что парень еще не сдался и не ушел
в небо, куда, насквозь пробивая брезент, немигающим взором уставились его
глаза. Глаза, эти стеклянно-оловянные глаза пугали арктическим холодом
безысходности. Я, задыхаясь от беспомощности, осознал свою никчемность, свою
ничтожность, свою незначительность по сравнению с этими глазами. Глазами,
молящими смерть прервать бессмысленные нечеловеческие страдания, глазами,
призывающими нас к последней, заупокойной молитве.
Громыхая автоматами, в машину запрыгнули трое. Трое - чеченской
наружности! В чистых пятнистых разгрузках, в начищенных, едва покрытых
пылью, берцах! "Нас обменивают!" - страшная догадка ударила по сердцу током
высокого напряжения. Собрав в кулак последний остаток сил, я выдавил
обветрившимися губами:
Куда меня везут?
Высе харашо! Не валнуйса! На вертушка в госпиталь палетишь!
"Менты местного разлива. За нас, они за нас, ничего..." - успокоил я
свою впечатлительную натуру.