"Джон Фаулз. Бедный Коко" - читать интересную книгу автора

войны между поколениями. Я даже не могу счесть себя типичным представителем
моего поколения и (вопреки тому, что я мог наговорить в первые недели моего
бешенства) не думаю, что он типичен для своего - или, точнее, что последний
непростительный поступок типичен для его поколения. Они могут презирать нас,
но в целом, сдается мне, нынешняя молодежь более чурается ненависти, чем мы
в их возрасте. Всем известны их отношение к любви, ужасы общества
вседозволенности и прочее. Но лишь немногие замечали, что, обесценив любовь,
они оздоровительно обесценили ненависть. Сожжение моей книги, возможно,
связано каким-то образом с потребностью - предположительно у обеих сторон -
в анафеме. И вот в этом, по моему убеждению, он был далеко не типичен.
И тут возникает энигма - тот факт, что его непростительному поступку
предшествовало удивительно мягкое, почти доброе поведение. Когда он сказал,
что не хочет причинять мне физическую боль, я ему поверил. Сказано это было
без скрытого смысла, не как угроза или парадокс. Он, я практически уверен,
подразумевал именно то, что сказал. Тем не менее это никак не согласуется со
злобной жестокостью (по отношению к беспомощному пожилому человеку) того,
что он сделал под конец. Сперва я был склонен приписать ему холодный расчет.
Что вначале он был добр, только чтобы обмануть меня - во всяком случае, с
того момента, когда он идентифицировал меня с книгой внизу. Однако теперь я
просто не знаю, где правда. Я дал бы очень многое - пожалуй, даже полное
прощение, если бы оно было поставлено условием за право задать вопрос - лишь
бы узнать, когда он твердо решил сделать то, что сделал. Мой злополучный
момент снисходительности в спальне раздражил его, как, несомненно, уязвило и
то, как я поставил под сомнение его побуждения в сравнении с теми, которые
руководят юными истинными революционерами. Но ни то, ни другое не казалось -
и не кажется - достаточной причиной для столь свирепого воздаяния.
Есть и еще одна энигма - явное порицание моего поведения,
проскользнувшее у него в самом начале. Тут моя совесть немного нечиста,
потому что только на этих страницах я рассказал правду. Полиции и Морису с
Джейн я объяснил, что был застигнут врасплох спящим. Никто не винил меня за
то, что я не попытался сопротивляться, - в этом напавший и жертва составляли
меньшинство в два голоса. Я и сейчас не уверен, что так уж виню себя. Мои
сожаления опираются на степень, в какой я верю его словам, что стоило бы мне
поднять шум, и он бы сразу ретировался. В любом случае трудно уловить смысл
в сожжении моей книги за то, что я не набросился на него. Зачем ему было
карать меня за то, что я упростил для него дело? И что в его реальном
поведении, в его явно болезненной реакции указывает на то, что сопротивление
воспрепятствовало бы финалу? Предположим, я был бы саркастичен, ядовит и
прочее... избавило бы это меня от дальнейшего?
Я попытался составить список того, что могло бы вызвать у него
ненависть ко мне: мой возраст, моя щуплость, моя близорукость, мой выговор,
моя образованность, моя трусость, мое все остальное. Несомненно, я выглядел
абсолютным старомодным предком и так далее, но ведь вряд ли все это могло
сложиться в нечто большее, чем образ пожилого мужчины, вызывающего смутное
презрение. Вряд ли я мог знаменовать то, что он называл "они", "система",
капитализм. Я принадлежу к профессии, которая, казалось, внушала ему
некоторое уважение - ему нравятся книги, он любит Конрада. Так почему я
вызвал в нем антипатию... а вернее, с какой стати он меня возненавидел? Если
мою книгу о Пикоке он рассматривал в пуританском свете "Нью лефт ревью"[6],
как всего лишь паразитирование на буржуазной надстроечной форме искусства,