"Константин Александрович Федин. Первые радости (Трилогия - 1) " - читать интересную книгу автора

надобность требовало бы непомерных расходов. Лабаз едва покрывал земельную
ренту, но возводить на его участке новое строение еще не пришло время.
Самое же чувствительное огорчение состояло в том, что Меркурий Авдеевич
хотел бы расширить большое место до размера всего квартала, а за ночлежным
домом, впритык к пустырю, покрытому бурьяном и мальвами, простирался
участок со старинным зданием начальной школы, и городская управа - хозяин
этого богатства - не думала им поступиться. Поэтому Мешков невзлюбил школу,
с криком и озорством мальчишек, с учителями - как ему казалось - чересчур
независимого вида, и эта нелюбовь даже дивила его самого, уважавшего
грамоту и особенно ученость.
Он действительно уважал ученость всякого рода и, называя врачей
медиками, судейских чиновников - юриспрудентами и преподавателей
естественной истории - натуралистами, выговаривал эти звания с каким-то
пугливым реверансом в голосе. Но светская образованность была для него
недосягаемо чуждой, и почтение к ней, пожалуй, ограничивалось внешней
робостью, вот этим нечаянным оседанием, реверансом голоса. Проникновенно
было его уважение к учености духовной: книжниками, начетчиками церковными
он покорялся с тех ранних лет, когда начал откладывать первые копеечки
впрок. Еще торговым учеником у москательщика, вырисовывая струйкой воды из
чайника восьмерки по полу перед подметанием лавки, Мешков любил припоминать
мудреные слова проповедей, слышанных в церкви и сделавшихся первоисточником
его просвещения. Теперь, в зрелые годы, он захаживал, иной зимний вечер, в
кеновию - тесное монашеское общежитие - послушать обличительные состязания
миссионеров с инакомыслием, во всяких толках которого Мешков разбирался,
как в кредитках. Посреди низкой церкви, за налоями, в прыгающем озарении
восковых свечек, обтирая пот с пухлых лиц, монахи предавали сраму стоявших
за такими же налоями единоверцев либо старообрядцев. Вечера напролет
раздавались здесь рычания на "развратников православия", и люди, заросшие
бородами, усатые и с косицами до плеч, яростно доказывали, что "брадобритие
и стрижение усов благочестию христианскому нимало не противно, да еще
иногда и нужно, паче же усов подстрижение". И такие же волосатые люди,
причислявшие себя к "брадоподвижникам", потрясая книгами Кормчей,
Стоглавом, Иосифовским служебником, доказывали, что "греха брадобрития
мученическая кровь загладити не может". Мешков тщательно складывал в
бережливую свою память проторенные семинариями ходы таких споров - с
положением истины и противоположениями, со всеми "понеже первое" и "понеже
второе". Многое из любимых умствований запоминал он дословно и, придя
домой, повторял с точностью супруге, кротчайшей Валерии Ивановне, например,
так:
- Послушай, Валюша, как иеромонах Зиновий излагает довод по растению
власов естественному: "Понеже власы суть дело естества, а не сила веры, они
растут у нас так, как трава осока и трости на местах влажных;
следовательно, сами по себе спасения или святости не составляют. Можно и
остриженному иметь добрую душу, а, напротив, с бородою и с усами бывают
нечистивые и злодеи. Итак, что за противность оные брить и подстригать?"
Мудро, Валюша? А раскольники извиваются, не хотят покориться истине. В
бороде, говорят, образ божий состоит, и брить ее беззаконно. Тогда отец
Зиновий разит их ответом: "Никак, ибо: а) бог есть дух бестелесный, а
потому ни брады, ни ус не имеет, б) как младенцы и жены бород не имеют, то
аки бы они и образа божия непричастны?" Премудро сказано, Валюша, премудро!