"Евгений Александрович Федоров. Большая судьба (Роман)" - читать интересную книгу автора

житейских! О народе и речь поведу, а ты верь старшему. Много, много
пережито и переведано, горбом дошел, что к чему. Ты, сынок, в жизни прямо
иди, не гнись; не бойся бури, не сломит! На свой народ надейся,
прислушивайся к нему! Ты простому человеку доброе слово, как золотой
лобанчик, подари, а он тебя большой любовью укрепит, никогда не выдаст в
беде. Помни, милый, нет никого сильнее, умнее и вернее нашего
простолюдина! И чуток он, и добр, и сердечен. Не лукавь перед ним, не
криви душой: народ всё чувствует, всё ценит, всё знает, и его не обманешь.
Довелось мне своими глазами увидеть многое. Скажу тебе, сударь,
старое-бывалое. Только, чур, царским величеством о нем запрещено говорить!
- Старик встал, неторопливо подошел к двери, прислушался.
- Ты это о ком, Захар? - удивляясь осторожности старика, спросил
Аносов.
- Известно, о ком, - прошептал тот: - о нем, о батюшке Емельяне
Ивановиче.
- О Пугачеве! Да ведь он и в наших краях прошел грозой. Дворяне
сказывают: великий душегуб был!
Захар нахмурился.
- Ты не очень, сынок, бранись! - сурово перебил он.
- Да это всему свету известно! - с жаром вымолвил Аносов.
- Простой народ другое говорит! - твердо сказал старик. - Это верно:
для господ он душегуб и разбойник, а для нас - защита и надёжа!
Горный кадет столько наслышался о жестокостях Пугачева, что удивился
ласковому тону старика. Прошло больше четверти века, а в светских гостиных
всё еще боязливым шёпотом говорили о "злодее, потрясавшем трон монархии".
Между тем Захар таинственно продолжал:
- Для бар он душегуб, потому что помсту за крепостной народ вел и
простому люду волю и правду нес. Мне самому довелось видеть Емельяна
Ивановича в тяжелый смертный час и услышать его честное слово к народу...
Юноша притих, жадно ждал продолжения рассказа, но старик на минуту
смолк; подумав, решительно махнул рукой:
- Ладно, так и быть, расскажу. Давненько это случилось, а вот на душе
такое, будто вчера довелось видеть и слышать его. Известно вам, я в
гвардии ее величества служил и по случаю событий в Москве был. И в этот
самый день, когда на Болоте его терзали, наша рота караул у Лобного места
держала. Затемно нас привели на Болото, выстроили, и стою я ни жив ни
мертв, а на сердце поднялась великая смута. Посреди нашего каре - высокий
помост, позади - народу видимо-невидимо. Слышно, как шумит, ропщет люд.
Вот только солнышко поднялось из-за Москвы-реки, заиграли-залучились
золотые маковки кремлевских церквей, и в эту пору пуще загомонил народ,
заволновался, будто под ветерком деревья прошумели. Скосил я очи и вижу:
среди народа двигаются сани с помостом, на них скамья, а на скамье сам
батюшка Емельян Иванович сидит. Глаза так и жгут, а в руках две свечи
ярого воска. Ветерок колышет пламя свечей, воск на глазах плавится и
стекает ему на руки, а он, батюшка, с жалостью смотрит на простых людей и
всем кланяется. Глянул я вначале на него, потом на эшафот, а там столб с
воздетым колесом, на солнышке блестит острая железная спица. "Мученик ты
наш, мученик! За народ страдать будешь!" - и злость, и жалость меня тут
взяли, зашлось от обиды мое сердце. Кажись, взмахнул бы штыком да и пошел
на бар. Сытые, выхоленные, нарядные, тут же расхаживают они и улыбаются. И