"Георгий Федоров "Басманная больница" (повесть ) [H]" - читать интересную книгу автора

охватывал шею, подпирал подбородок и был двумя ремнями закреплен за спинку
кровати. Пока я лежал на вытяжении, вернулась чувствительность в ногах и
они задвигались. Тогда их придавили мешочками с песком. Потом сняли
ошейник, наложили большой гипсовый панцирь, который закрывал почти всю
грудь, всю шею, фиксировал голову совершенно неподвижно.
Потом стала возвращаться чувствительность и по всему телу. Заныли после
вывиха, хотя и вправленные, руки, задергали неизбежно возникшие пролежни,
почему-то все тело, то равномерно-ноюще, то острыми уколами, заболело.
Речь восстановилась, хотя постепенно и с трудом. Руки оставались
неподвижными, только на левой руке ожил указательный палец. Тут подошла
новая беда. После долгого перерыва, почувствовав свое тело, раньше такое
сильное, а теперь все ноющее, распростертое неподвижно на кровати, я стал
презирать и ненавидеть его и всего себя тоже. Я сделался мрачным,
замкнутым, упрямо невосприимчивым даже к тому маленькому палатному мирку,
который открывался моим глазам, к посещениям близких, к
врачам. Мне казалось, что внешне я совершенно бесстрастен, однако и
медицинские сестры (они шутливо и сочувственно называли обитателей нашей
палаты "беспозвоночными"), и Алексей Дмитриевич очень хорошо поняли мое
состояние, почувствовали его. И тут я даже с некоторым злорадством
заметил, что Алексей Дмитриевич стал нервничать. Я натянуто улыбался его
грубоватым шуткам, вполуха слушал рассказы о различных событиях его
прихотливой и во многом удивительной жизни. Он стал присылать ко мне свою
жену-умную, изящную Нину Федоровну, врача-психиатра. Она приходила не раз
и просиживала со мной подолгу, ведя в самом деле очень толковые,
интересные разговоры, но мне не было до них дела. Я все больше терял вкус
и интерес к жизни, все больше презирал себя.

Однажды вечером, когда все в палате уже спали и горел только неяркий
ночник, находившийся в стене почти у самого пола. в палату вошла и подошла
ко мне светловолосая, с васильковыми глазами медсестра Маруся, которая
была лишь немногим старше меня.

- Ты что, подменяешь кого-нибудь или на ночь к кому приставили? -
спросил я довольно равнодушно.

- Вроде того,-беспечно ответила Маруся и вдруг, раздевшись догола,
легла рядом со мной в постель и накрылась одеялом. Поняв в чем дело, я зло
сказал ей:

- Убирайся к черту! Не нужна мне твоя жалость,-и так как она не думала
уходить, то даже обматерил ее.

В пионерском отряде, а потом в комсомольской ячейке меня учили, что
жалость-это мещанское чувство, постыдное для того, кто жалеет, и особенно
для тех, кого жалеют. И я верил в это. Я не знал тогда, что жалость,
сострадание-самое великое чувство,
которое вложил в нас всевышний, и тот, кто полон этим чувством, более
всего приближен к его престолу.
Недаром на Руси слова "любить" и "жалеть" почти синонимы и очень часто
стоят рядом '.