"Юрий Федоров. Борис Годунов (Исторический роман) " - читать интересную книгу автора

приведи господь. Вовсе затеснили людей податями да налогами. Порядок в
государстве забыли. Каждый сильный свое гнул, и не было на силу царева
страха. Один хозяин - хозяин. Два - лихо. Три - стропила у избы, так и знай,
рухнут.
На виду у толпившегося в Кремле люда, у Посольского приказа, мужичонка
с подвязанной щекой невесть зачем разметал снег. На дверях приказа висел
пудовый заиндевелый замок. А недавно было здесь тесно от карет и возков, и
бойкие иностранцы звонко постукивали каблуками, торопливо поспешая по
ступенькам крыльца.
Да что Посольский приказ - у Красного царского выхода было натоптано,
наплевано, намусорено. Клочками валялась неприбранная солома. Золоченые
маковки церквей и кремлевских церквушек и те потускнели вдруг и опустились
вроде бы ниже. Оконца в приказных избах, во дворце Большом загородились
ставнями, решетками и не смотрели на людей.
Московский люд волновался. Разговоры на площади все те же: "Бояре
лаются. Эх ты, Москва, Москва несчастная..."
Задирая головы, смотрели на дворец. Но что увидишь? Что услышишь? Стены
толсты у дворца. Нет, не разгадать, о чем думают верхние.
В думных палатах Мстиславский прижимался к муравленой печи*. Боярина
знобило. Грел ладони, косился на Федора Никитича прищуренным, недобрым
глазом. В голове, как и у Федора Романова, вертелось: "Псы, псы алчные".
Единственная разница: ежели Никитич его причислял к псам, то князь прежде
всего Никитича величал самой жадной и алчной собакой.
______________
* Муравленая печь - печь, покрытая особым способом глазурованными
изразцами.

Морщился Мстиславский. И царя еще не было, а бояре делили приказы.
Каждый норовил сесть повыше.
- Куда тебе, худородному, заскакивать! - кричал кто-то. - Ишь ты, на
Конюшенный приказ метит!
- Худородному? Да мой прародитель с Рюриковой дружиной на Русь вышел...
Обиженный захлебнулся злой слюной, раскашлялся. Мстиславский не
повернул и головы. А голоса все надрывались:
- Какую ни есть избу дадут, и тем будь доволен!
- Мне какую ни есть избу?
И кто-то грохнул кулаком так, что в поставцах, расставленных по стенам,
зазвенела посуда.
Шумели, шумели в верхних палатках, но крепли голоса и за стенами
дворца. Наливались набатной тревогой. А набат опасен и часто кончается
кровью. Неуютно становилось от голосов тех в боярских думных палатах.
Помнили здесь, что бывает, когда дернут за веревку большого колокола.
Сорвутся колокола в звон, и тогда и дворцовые двери - дубовые, обитые
железом - не спасут. Москву до набата доводить нельзя.
Из боярских палат по ступенькам лесенок пошел щепетной походкой
всесильный думный дьяк, хранитель печати, хитро-мудрым умом вылезший из
грязи в князи Василий Щелкалов. Высокий, с глазами пронзительными, от
взгляда которых холодно в груди становилось у человека. Ступал твердо, на
скулах желваки играли.
Голоса крепли на площади, и он ускорил шаг.