"Федерико Феллини. Делать фильм " - читать интересную книгу автора

портретики синьор - как в ателье, так и на дому. Почему-то я выбрал себе
псевдоним Феллас. Моей обязанностью было делать рисунки, а Бонини, настоящий
художник, их раскрашивал.
Ателье фирмы "Феб" находилось как раз напротив белостенного собора,
который летом казался еще белее обычного, словно высушенная солнцем раковина
моллюска, а по ночам его стены как бы испускали лунное сияние. Это чудо из
известняка, столь необычное и величественное, непохожее ни на какую другую
церковь, ни на какое другое строение, всегда притягивало меня своей
загадочностью и вселяло чувство робости.
Несколько раз летом я заходил в собор, когда там никого не было; от
мраморных скамеек веяло прохладой; изображенные на гробницах епископы и
средневековые рыцари взирали покровительственно, но в полумраке собора все
же казались немножко зловещими. Была там вытесанная из древнего камня
кафедра с лесенкой, по которой поднимался настоятель - еще один мастер
раздавать оплеухи,- чтобы читать воскресную проповедь.
Однажды в августе - в церкви не было ни души - я взобрался на эту
кафедру. От камня несло могильным холодом. Оглядев пустую церковь, я тихо
сказал: "Возлюбленные чада мои..." Потом чуть погромче: "Возлюбленные чада
мои..." Потом еще громче, так что стены откликнулись эхом: "Возлюбленные
чада мои..."
Сойдя с кафедры, я едва не поддался соблазну опустошить кружку с
пожертвованиями - такую попытку мы с Титтой однажды уже предприняли: он
делал вид, будто молится, а я и еще кто-то, привязав к шпагату брусочек
намагниченного свинца, опускали его в щель кружки. Но монеты почему-то не
приставали. И хорошо, так как дело это мне не нравилось.
А вот при церквушке деи Паолотти была маленькая часовня, отделенная от
основного здания; туда время от времени привозили святить у монахов свою
живность "усачки". "Усачками" мы прозвали этих женщин потому, что на верхней
губе (да и на крепких, подрагивающих икрах) у них отчетливо виднелся
золотистый или темный пушок. Мы, мальчишки, стоя снаружи, лихорадочно
пересчитывали велосипеды, прислоненные к стене церкви, чтобы узнать, сколько
"усачек" приехало сегодня. По разбитому фонарику, по педали без резины, по
каким-то штуковинам, изготовленным вручную и прикрепленным проволочками и
веревочками к рулю, мы пытались определить, находится ли в часовне
рыжеволосая "усачка" из Сант-Арканджело, не надевавшая лифчика под свой
вязаный свитер; приехали ли две сестры из Санта-Джустины, коренастые и
самоуверенные (они собирались принять участие в велосипедных гонках "Джиро
д'Италия"). Был еще велосипед, один вид которого заставлял наши сердца
биться учащенно: принадлежал он могучей и мрачной "гладиаторше" из Сан-Лео -
женщине с копной черных волос и фосфоресцирующими, словно у львицы, глазами,
лениво и равнодушно смотревшими на тебя, как на пустое место.
Мы нетерпеливо заглядывали в часовенку, наполненную гулким блеянием,
квохтанием, ослиным ревом. Наконец "усачки" выходили со своими курами,
козами, кроликами и усаживались на велосипеды. Тут-то и наступал главный
Момент! Заостренные рыльца седел, словно мышки, шустро скрывались под юбками
из черного блестящего и скользкого сатина, отчего обтягивались, надувались,
вспыхивали ослепительными бликами задницы, равных которым не было во всей
Романье. Но насладиться зрелищем в полной мере мы не успевали: иногда
"вспышки" происходили одновременно - слева, справа, впереди, позади нас, не
могли же мы вертеться юлой, да и видимость приличия тоже нужно было