"Федерико Феллини. Делать фильм " - читать интересную книгу автора

столба для баскетбольных щитов. Все это было обнесено каменной стенкой, над
которой тянулась еще двухметровой высоты металлическая сетка. Оттуда, из-за
сетки, до нас доносились автомобильные гудки, звон извозчичьих колокольцев,
голоса свободных людей, прогуливавшихся со стаканчиками мороженого в руках.
Какой-то парень-слизняк лет двадцати, бледный, как воск (непонятно
было, священник он или нет),- все пытался завязать разговор со мной и с
одним моим дружком, у которого были миндалевидные и нежные глаза одалиски.
Он угощал нас липкими карамельками, вздыхал, говорил, что мы должны вести
себя хорошо, быть пай-мальчиками и пойти с ним в одну из пустых классных
комнат, где он станет обучать нас бельканто. У этого слизняка действительно
был неплохой голосишко, и он помнил наизусть песенки, которые тогда мне
казались занудными; я услышал их вновь лишь спустя много лет - в Термах
Каракаллы, где давали "Лючию де Ламмермур".
Помню я и еще одну церковь - церковь братьев капуцинов, которая
называлась "Колоннелла", потому что перед самым ее входом, на паперти,
торчала обломанная древнеримская колонна. Впервые я отправился туда как-то
вечером. Меня сопровождала бабушка, но не Францскейна - Сидящий Бык, а
другая. Эту мы звали "маленькой бабушкой", потому что вся она была какая-то
усохшая и личико у нее было малюсенькое и сморщенное, как трофей охотников
за человеческими головами, о которых я читал в книжках Сальгари. Мне никогда
еще не доводилось бывать в церкви после захода солнца. Эта церковь была
огромная, высоченная, звуки шагов Гулко отдавались под темными сводами,
словно кто-то невидимый шагал следом за мной. В глубине, рядом с алтарем, в
свете множества свечей я увидел Бонфанте Бонфантони - художника, работавшего
над фреской "Семь казней египетских". Мне предстояло быть натурщиком для
одной из этих казней, не помню уж, для какой именно, но поскольку в детстве
я был очень худым, речь шла, скорее всего, о "Голоде". Перед этим у нас с
матерью были долгие споры. Она не очень-то доверяла Бонфантони, говорила,
что на его картине, чего доброго, будут изображены голые женщины, пусть и с
ангельскими крыльями, а это может смутить душу ребенка. Потребовалось
вмешательство епископа - паралитика, святого человека: через отца приора он
передал, что отдает должное благочестивым помыслам моей матери и ручается,
что опасения ее безосновательны. Тогда мама помыла мне уши, причесала вихры,
и мы с "маленькой бабушкой" отправились в "Колоннеллу".
На стене церкви, за дрожащими язычками свечей, можно было разглядеть
большую, иссеченную молниями и огненными хлыстами черную тучу и еще -
разверзшуюся гору: овцы, пастухи, собаки падали в глубокую пропасть. Волны
бушующего моря подбрасывали к небу челны вместе с гребцами.
Мне велели лечь на пол ничком и приподнять руку так, будто я заслоняюсь
от чего-то, что валится на меня сверху (стада, челны? - не знаю), а лицо мое
должна была искажать гримаса ужаса. Но рядом со мной на полу растянулся
одноглазый нищий по прозвищу Пилокк, которого тоже взяли потому, что он
смахивал на ходячий скелет. Этот Пилокк потребовал пол-литра вина за каждый
сеанс, а поскольку он чуть не с пеленок был алкоголиком, то приходил в
неистовство от одного вида пробки. И вот теперь, в церкви, обдавая меня
своим зловонным дыханием, он занимался мастурбацией, проделывая это с
обезьяньей быстротой, и, яростно вопя и подвывая, призывал жену местного
дантиста - косоглазую синьору, славившуюся своими торчащими, остроконечными,
похожими на два дирижабля грудями. Бонфантони ругался и швырял в Пилокка
пустыми банками, но тот со смехом отругивался, а братья капуцины затягивали