"Федерико Феллини. Делать фильм " - читать интересную книгу автора

ослом. В шесть вечера Джудицио внезапно прекращал свою безвозмездную
деятельность и, вырядившись, словно клоун, отправлялся гулять по набережной.
Здесь, среди всей этой иностранной публики, им вдруг овладевала безумная
жажда светской жизни. Зимой же за сигарету-другую он устанавливал шары на
бильярде. Джудицио знал все карамболи. По ночам у него было другое занятие -
охранять имущество граждан. Напялив на голову раздобытую где-то форменную
фуражку, он отправлялся в обход, подсовывал под жалюзи магазинов бумажки:
рядом с карточкой настоящего ночного сторожа "Проверил" появлялась и записка
Джудицио - "Я тоже".
Однажды ночью, когда мы сидели в кафе и вели свои бесконечные
разговоры, с улицы вдруг донесся скрип автомобильных тормозов. Дверь
распахнулась, и вошли иностранцы - мужчина и две женщины, ну вылитые Ганс
Альберс, Анита Экберг и Мерилин Монро. Мы как зачарованные уставились на
них. Мужчина-на нем была тяжелая меховая шуба - спросил вино какой-то марки;
в кафе такого не оказалось, и иностранец удовольствовался чем-то другим.
Одна из женщин - совершенно потрясающая- смотрела на все отсутствующим
взглядом. Потом они вышли, уселись в свою сказочную машину и скрылись в
ночи. Мы еще не стряхнули с себя оцепенения, как тишину вдруг нарушил голос
Джудицио: "А что, заплати мне эта красотка полсотни франков - я бы с ней
побаловался".
Романья нашего "е Guat" "... У Гуата была темная кожа и глаза, налитые
кровью, как у тех черных рыб, гоатт, которые в нашем порту попадаются на
крючок только в марте. По его словам, он участвовал в войне 1915 - 1918
годов, но тут у него что-то не сходилось: хоть Гуат и выглядел на все
пятьдесят, в действительности ему было не больше тридцати.
Гуат занимался выделкой кож, знал свое дело превосходно и вечно торчал
в мастерской - она была без дверей и потому напоминала пещеру,- работал себе
и ни с кем не разговаривал. Зато когда в кино показывали какойнибудь военный
фильм, он являлся в кинотеатр в два часа дня и выходил оттуда только в
полночь, совершенно одуревший, разговаривая сам с собой. "Накатывало" на
него внезапно, словно он слышал какой-то голос, подавший команду. Тогда,
бросив все, Гуат поспешно напяливал на себя одну из своих военных форм
(морскую, "ardito" ' или альпийского стрелка - формы у него были всякие,
хоть и драные и годные разве что для карнавала, а к ним целый арсенал
всевозможных клинков, штыков, ручных гранат, и настоящих и бутафорских),
опускал жалюзи своей мастерской и, мягко крадучись вдоль стен, с кинжалом в
зубах и гранатой в руке добирался до площади. Там он бросался на землю и
лежал неподвижно, уткнувшись лицом в булыжники мостовой, тихо и яростно
бормоча себе под нос: "Тоньини! Проклятые тоньини!" (так он называл немцев).
Наконец с воплями, похожими на рев осла, он вскакивал и бросался в атаку под
яростный свист пуль, буханье гаубиц, страшные ругательства и грохот
взрывов - вперед, савояры! Да здравствует Италия!
Обычно "битва" заканчивалась, когда он добегал до кафе Рауля, где
молодые лоботрясы встречали его аплодисментами и струями воды из сифона -
прямо в лицо. Мокрый с головы до ног, Гуат отдавал всем честь, поворачиваясь
на каблуках то в одну, то в другую сторону, потом, подражая звуку далекой
трубы, сигналил отбой. И получалось у него это так хорошо, так печально, что
шалопаи, даже самые безжалостные, еще минуту назад швырявшие ему в лицо
пирожные с кремом, вдруг грустнели и, притихнув, слушали "трубу" до конца.
Однажды утром перед кафе Рауля остановилась карета "скорой помощи" с