"Федерико Феллини. Делать фильм " - читать интересную книгу автора

Я видел отели из стекла и меди, а за стеклами - танцующих, видел людей,
сидящих на террасах, магазины, универмаги, огромные, освещенные лампами
дневного света, открытые всю ночь, а в них - готовое платье, самые модные
вещи, добравшиеся уже и сюда,- настоящая Карнаби-стрит, поп-арт, ночные
рынки с самыми невероятными консервами (ризотто по-милански с шафраном!).
Всюду царила атмосфера фальши и благополучия, и еще - беспощадная
конкуренция: в некоторых пансионах за тысячу с лишним лир тебе давали и
завтрак, и обед, и ужин, и комнату, и кабину у моря. Все за какую-то горстку
монет.
Я уже перестал понимать, куда я попал. Разве не стояла на этом месте
новая церковь? А куда девался проспект Триполи? Неужели мы в Римини? И опять
меня охватило то же чувство, какое я испытал, вернувшись сюда сразу после
войны. Тогда я увидел сплошные развалины. Теперь с таким же смятением я
смотрел на сплошное море света и стекла.
Фотограф Мингини, удовлетворенно посмеиваясь над моим изумлением, гнал
машину, чтобы показать мне еще и аквариум, и самые красивые здания
"Гранд-отеля", и новые кварталы. То и дело я слышал: "Три месяца назад на
этом месте ничего не было, а теперь такой-то приобрел участок еще и на
другом берегу реки. Уже есть проект строительства над Мареккьей четырех
небоскребов, объединенных бетонным кольцом,- это будет гараж на две тысячи
автомобилей". На огромном кольце, которое обовьет небоскребы как венок,
высадят деревья: гуляя по нему, можно будет подниматься вверх. Прямо комикс
в духе Флеша Гордона: дворец царя меркуриан Рибо.
Люди, съехавшиеся сюда со всего света, продолжали заходить в магазины и
среди ночи (лица их от реклам и вывесок становились желтыми, красными,
зелеными), чтобы купить подкрашенное мороженое, рыбу, привезенную из
Испании, плохо приготовленную пиццу. Они совсем не спали, потому что
музыкальные автоматы были
у них даже под кроватью, неумолчное завывание певцов-крикунов и
электрогитар оглушало гостей непрерывно, на протяжении всего сезона. И день
переходил в ночь, а ночь в день без всякой паузы. Один сплошной день
продолжался четыре месяца подряд, как на Северном полюсе. У Мингини глаза
блестели от удовольствия. "Ты уехал в Рим,- сказал он,- а здесь-то,
здесь...". Он был прав. Я чувствовал себя чужаком, обойденным, какой-то
козявкой. Я присутствовал на празднике, который был уже не для меня: по
крайней мере для участия в нем не оставалось больше ни сил, ни желания. И
тщетно было ждать, когда стемнеет, чтобы отправиться на поиски какого-нибудь
уголка, сохраненного памятью. Шумное веселье не кончалось. Там, в верхних
этажах домов, над кронами деревьев, виднелись освещенные окна, из них
вырывалась магнитофонная музыка. На молу, где прежде было совсем уж темно и
где за гранитными глыбами находили себе приют обнимающиеся парочки, теперь
тоже гремела музыка, компании шведов веселились на террасах рыбных
ресторанов. По другую сторону мола, где когда-то можно было разглядеть лишь
редкие мерцающие фонарики рыбачьих лодок, сейчас змеились гигантские
гирлянды огней.
Наконец мы расположились на террасе риминского Городского клуба.
Приехавший сюда с нами Титта вдруг странно притих. А я почему-то вспомнил,
как еще до войны мы с Титтой ходили в кружок любителей драматического
искусства и там шарили по карманам пальто самодеятельных артистов. И даже
украли семьдесят три лиры, которые позволили нам всю зиму лакомиться