"Федерико Феллини. Делать фильм " - читать интересную книгу автора

Росселлини, неподражаемый, непредсказуемый Росселлини. Как бы поступил на
моем месте Роберто?
К берегу мы плыли на катере. Слышалось только глухое постукивание
мотора; все молчали, даже Сорди было как-то неловко за меня. Чувствуя на
себе укоризненные взгляды, я делал вид, будто целиком поглощен мыслями о
чрезвычайно важных вещах. Мне было ясно, что на вторую попытку рассчитывать
не приходится, да мне и самому не улыбалась перспектива еще раз стать
жертвой капризов моря. В десять часов вечера состоялось экстренное совещание
в кабинете Ровере, который был со мной очень мил. "Ну что, погрелся немножко
на солнышке?- спросил он.- Хорошо загорел, молодец. А я вот сразу облезаю,
надо же!" Все были встревожены, но держались пока вежливо. Меня спросили,
что я намерен делать завтра. "То, чего мы не делали сегодня,- ответил я и
почувствовал, что успокаиваюсь.- Будем снимать морские сцены... на берегу".
Тут директор картины выдал мне тираду, на которую я возразил: "А по-моему,
можно..." Сам же я в этом вовсе не был уверен, что, однако, ничуть не
поколебало моего совершенно необоснованного спокойствия. Затем я обратился к
бригадиру подсобников (мы с ним оба когда-то крутили роман с одной и той же
девушкой, так что он обычно поглядывал на меня добродушно-укоризненно) и
сказал, что необходимо, чтобы судно с моими артистами стояло на берегу, а
впечатление было такое, будто оно - в открытом море. Для этого потребуется
срыть часть пляжа, чтобы она была ниже уровня воды. Выслушав меня, он
сказал: "Попробовать, конечно, можно, только все-таки скажи, Федерико, кто
из нас был у нее первый - я или ты?" Сцена получилась неплохо. А через
неделю я рассорился с директором картины.
Съемки велись в Риме, во дворце Барберини, а этажом выше проходил
какой-то конгресс фармакологов.
Директор картины обратился ко мне как обычно: "Послушай, Фефеуччо..."
Не знаю, какая муха меня укусила. Со мной приключился истерический припадок
самодурства. Я орал: "Хватит крутить мне..." Я надрывал себе глотку, осыпая
его оскорблениями, он же, обиженный и гордый, спускался по лестнице, а через
перила верхнего этажа свешивались головенки двух тысяч потревоженных
фармакологов. В общем, я обеспечил себе единовластие, стал хозяином своего
фильма и с того момента, ничего не смысля в объективах и в технической
стороне дела, в общем, не разбираясь ровным счетом ни в чем, превратился в
режиссера-деспота, всегда добивающегося своего, требовательного,
придирчивого, капризного, наделенного всеми теми недостатками, которые я
всегда ненавидел, и достоинствами, которым завидовал, глядя на настоящих
режиссеров.
Директор картины не мог забыть нанесенных ему оскорблений и со
следующего дня стал осуществлять контроль за работой над "Белым шейхом" на
расстоянии, из своей "тополино", с помощью бинокля и нескольких курьеров,
которым пришлось-таки попотеть. Обнялись мы с ним лишь в просмотровом зале
после демонстрации готового фильма.
Спустя много лет мы снова работали вместе над "Сатириконом", на этот
раз все обошлось благополучно.
Никто из кинопрокатчиков не хотел брать фильм "Маменькины сынки": мы
ходили как проклятые и упрашивали всех заключить с нами контракт. Страшно
вспомнить некоторые просмотры. Каждый раз по окончании демонстрации фильма
все бросали на меня косые взгляды и сочувственно пожимали руку продюсеру
Пегораро - так выражают соболезнование жертвам наводне ния в дельте По.