"Федерико Феллини. Делать фильм " - читать интересную книгу автора

ножами- совсем как на картинах Брейгеля
Одно время была у меня, помню, записная книжка - я заносил туда все,
что, на мой взгляд, могло пригодиться для фильма,- всякие заметки, наброски,
что-нибудь в таком роде: "В волшебной тишине над морем падает снег..
Скопление туч с причудливыми очертаниями.. Светлая ночь. Песня соловья
заполняет все небо и внезапно обрывается... Проказливые эльфы в августов
ский полдень строили всякие пакости тем, кто засыпал под дубами с открытым
ртом..." Вот такими примерно были первые заметки, относившиеся к фильму. Но
что они означали? Что за фильм это был? В Гамбеттоле жил мальчик,
крестьянский сын, уверявший, что, когда в хлеву ревет бык, он видит, как из
стены хлева вырывается широкая красная лапшина, длиннющая такая дорожка, она
колышется в воздухе, а потом, пройдя через его голову где-то под левым
глазом, постепенно тает в солнечных бликах. Этот ребенок уверял также, что
однажды он сам видел, как два больших темных серебряных шара отделились от
колокольни, когда часы на башне пробили два, и тоже прошли через его голову.
Странный ребенок. Вот и Джельсомина, по-моему, в чем-то сродни ему.
Если бы я не опасался показаться и вовсе нескромным, то, вероятно, мог
бы вспомнить и о друрих побудительных мотивах, о других, конечно же, более
глубоких корнях, давших в моем воображении жизнь персонажам и их историям:
рассказать об угрызениях совести, смутной тоске, сожалениях, мучительной
тяге к светлому миру искренности и доверия, о сознании несбыточности всех
этих мечтаний и об измене им - в общем, о том неясном и безотчетном чувстве
вины, которое так заботливо и неустанно насаждает, культивирует и направляет
шантажирующая нас католическая мораль. Но чтобы добраться до этих корней,
понадобилась бы помощь какого-нибудь гениального психоаналитика.
Фильм я сделал, наверное, потому, что влюбился в эту девочку-старушку,
немножко сумасшедшую, немножко святую, в этого взъерошенного, смешного,
неуклюжего и такого нежного клоуна, которого я назвал Джельсоминой; даже
сегодня, когда я слышу звук ее трубы, на меня наваливается тоска.
Что до "Ночей Кабирии", то, помнится, был у меня сначала просто
рассказик с небольшой ролью, рассчитанной на Анну Маньяни. Дело было так:
Росселлини нужен был какой-то зачин, какая-то зацепка, идея для короткого,
сорокапятиминутного, фильма, который можно было бы добавить к другой, уже
отснятой короткометражной картине по пьесе Жана Кокто "Человеческий голос".
Хотя нет, теперь я вспомнил: сама Маньяни, увидев меня как-то за ресторанным
столиком, сказала: "Сидишь тут, объедаешься, вот растолстеешь - и прощай
романтический вид человека, умирающего с голоду. Лучше бы придумал для меня
хорошенькую историю, которая нужна.твоему ненормальному другу Роберто".
Но, конечно, такую, чтобы она "заставляла людей плакать и смеяться,
была чуть-чуть неореалистической, но приятной, а также хорошо закрученной на
манер некоторых довоенных американских фильмов; чтобы она прозвучала
недвусмысленным обвинительным актом нашему обществу, но все же не отнимала у
зрителя надежду. И еще в ней во что бы то ни стало должна быть настоящая
римская песня".
Маньяни мне нравилась, я восхищался ею, но меня смущала ее мрачноватая
внешность этакой цыганской королевы, долгие испытующие взгляды, взрывы
хриплого смеха в самый неподходящий момент. Она всегда казалась недовольной,
скучающей, высокомерной, а в действительности была просто робкой девчонкой;
за ее сердитой настороженностью скрывались наивность, отчаянная
застенчивость, девчоночья восторженность и горячее, щедрое сердце настоящей