"Федерико Феллини. Делать фильм " - читать интересную книгу автора

себе, но как утешение тут же является мысль, что это, вероятно,
всего-навсего фильм-лоцман, этакий своеобразный призрак-проводник, чье
назначение - подсовывать мне другие истории, другие образы; и действительно,
как только он исчезает, вместо него неизменно остается иная реальная
картина, которой я и начинаю заниматься.
Однажды, очень давно, мне приснился сон, возможно, как-то связанный с
этим фильмом-химерой, а вернее, с моим отношением к нему; он и притягивает
меня к себе и отпугивает, наполняя душу то восторгом, то скепсисом,- в
общем, с самого начала то влечет, то отталкивает. Те же противоречивые
чувства я испытывал к таинственному китайцу, прибывшему глубокой ночью на
колоссальном самолете, в котором было множество пассажиров. Я - начальник
аэропорта и сижу за своим столом в огромном пустом помещении. Через
стеклянные стены видны подсвеченные взлетно-посадочные полосы, усеянное
звездами небо и громадный силуэт только что приземлившегося самолета. Как
начальник аэропорта я возглавляю также иммиграционную службу и,
следовательно, должен выдавать въездные визы пассажирам. Я приступаю к делу,
но тут мое внимание привлекает один из прибывших, и я оказываюсь всецело в
его власти. Он стоит одиноко в сторонке, кутаясь в потрепанное, некогда
роскошное кимоно, в котором он похож то ли на жреца, то ли на нищего. Багажа
у него нет. Легко и как-то торжественно китаец приближается к моему столу, и
вот он уже передо мной - руки спрятаны в широкие рукава, глаза закрыты. Я
вглядываюсь в его лицо - лицо восточного человека, не то аристократа, не то
парии; волосы у него сальные, грязные, от него дурно пахнет промокшим
тряпьем, прелыми листьями, какой-то гадостью; но вся его фигура дышит
благородством, меня оно притягивает и пугает. Человек этот может быть
королем или святым, но с таким же успехом - и цыганом, и бродягой, которого
долгие годы унижений и нищеты сделали равнодушным к презрению окружающих.
Какое-то непонятное чувство тревоги, беспокойства сжимает мне горло, лишает
уверенности в себе, заставляет мое сердце биться учащенно. Я знаю, чужеземец
ждет моего решения, но он не задает никаких вопросов, ни о чем не просит,
вообще молчит. Моей неуверенности, моему все возрастающему беспокойству он
безмолвно противопоставляет неоспоримый факт своего прибытия, своего
присутствия. Дело теперь уже не в нем, а во мне: от него требовалось лишь
прибыть - и вот он здесь. Это мне нужно решать, впустить его или нет, дать
ему визу или отказать. Ощущение, что все обстоит именно так, а не иначе,
усиливает мою тревогу, мое беспокойство. Я пускаюсь на какие-то лицемерные
отговорки и ребяческую ложь: лепечу, что я не настоящий начальник аэропорта,
что решение зависит не от меня, я, мол, подчиняюсь другим, более важным и
компетентным лицам, которые решают, что нужно делать. А я что, я простой
служащий. Стыд, жалость к самому себе заставляют меня опустить голову, я не
знаю, что сказать еще, и тут мой растерянный взгляд падает на стоящую на
столе маленькую табличку: "Начальник". Наступает гробовое молчание,
пассажиры - где-то там, в глубине зала,- сливаются в одну немую бесформенную
массу. Я все не осмеливаюсь поднять голову. Мне кажется, что прошло очень
много, слишком много времени - целая жизнь. Медленно и старательно я
формулирую во сне вот какую мысль: "Чего я больше страшусь? Увидеть, что
этот таинственный пришелец с Востока, блестящий и запыленный, близкий и
недостижимый, все еще стоит и чего-то от меня ждет или что его уже нет?"
Но вернемся к рисункам. Это почти что бессознательное, непроизвольное
выписывание на бумаге всевозможных загогулин, шаржированных изображений,