"Федерико Феллини. Делать фильм " - читать интересную книгу автора

гротескных набросков, выглядывающих изо всех углов физиономий,
автоматическое вырисовывание сверхсексуальных женских фигур, дряблых лиц
кардиналов, горящих свечек, опять-таки грудей и задов и бесконечного
множества не поддающихся расшифровке закорючек среди россыпи телефонных
номеров, адресов, бредовых стишков, подсчетов суммы налога вперемешку с
расписанием свиданий; в общем, вся эта необузданная графическая пачкотня
(сущая находка для психиатра), быть может, как раз и есть тот самый след, та
самая ниточка, на конце которой - павильон, включенные юпитеры и первый день
съемок.
Но если отказаться от тщетных попыток как-то осмыслить все это с
помощью всяких несерьезных, произвольных допущений, то, пожалуй, надо
сказать, что я всегда, сколько себя помню, что-нибудь малевал на любом
подвернувшемся под руку листке бумаги. Это своего рода условный рефлекс,
чисто автоматическое занятие - вечная моя мания, и не без чувства некоторой
неловкости должен признаться, что был в моей жизни момент, когда я
намеревался стать художником. Отец носил в своем бумажнике несколько моих
рисунков и в поезде, завязывая знакомство со своими случайными попутчиками,
демонстрировал им эти рисунки с молчаливой, сдержанной гордостью. Еще
гимназистом, летом, я, в костюме и при галстуке, с бумагой и коробкой красок
под мышкой бродил по пляжу от зонта к зонту, предлагая загоравшим в трусах
отдыхающим нарисовать их портретики или шаржи. Карикатуристы, художники,
рисовальщики - даже те, что изображают мадонну цветными мелками на
асфальте,- всегда производили на меня сильное впечатление и вызывали
примерно такое же чувство робкого почтения, как и актеры (говорю - актеры,
хотя следовало бы сказать - актрисы). Я любил заглядывать в студии
художников, в их мансарды, целыми днями торчать в неприбранных и продуваемых
сквозняками мастерских скульпторов и чувствовал себя там вольготно, как у
себя дома. Даже тем обстоятельством, что в свое время мне все-таки удалось
получить диплом об окончании лицея в Форли, я обязан одному своему
другу-скульптору, научившему меня работать с пластилином: однажды я явился
на экзамен (ни разу не заглянув в учебники) с большим чемоданом, в котором у
меня, словно в рождественском presepio, лежали аккуратно переложенные
соломой пластилиновые фигурки-шаржи на всех ужасно строгих членов
экзаменационной комиссии - во время письменных работ я незаметно наблюдал за
ними и делал наброск-и на черновике сочинения по греческому. В то утро меня
перевели в следующий класс с вполне приличными баллами. Более того, хорошее
настроение учителей благотворно сказалось и на отметках моих товарищей.
Когда я приехал в Рим, умение более или менее сносно рисовать
карикатуры помогло мне продержаться до лучших времен. Поначалу свои рисунки
я демонстрировал в ресторанах; поскольку моя ужасная худоба пробуждала,
по-видимому, в людях чувство сострадания, каждый позволявший себя нарисовать
обычно предлагал мне перекусить с ним за компанию. Одно время я рисовал и
рекламные плакаты для витрин магазинов. К этой работе меня привлек художник
О. Дж., прозванный Капоретто за свою походившую на растерзанный трехцветный
флаг бороду - местами красновато-рыжую, местами седую, а под горлом даже
зеленоватую. Наше знакомство произошло в закусочной на виа Урбана, когда мы
столкнулись, неся свои тарелки с дымящимся супом к мрачноватого вида
громоздкой мраморной стойке. Капоретто выругался, после чего мы
представились друг другу, и я получил приглашение в тот же вечер посетить
его студию: кто-то заказал ему картину, на которой помимо прочего надо было