"Клод де ля Фер. Страсти по Софии " - читать интересную книгу автора

сторону леса <Подробнее о подземном ходе, выкопанном крестьянами из села
рядом с замком Аламанти в сторону леса, см. во второй книге "Пожиратель
привидений" настоящего романа.>. Мажордому же велела руководить сборами моих
вещей в дорогу и...
- Поедешь со мной, - приказала я. - Будешь во главе охраны. Сам
соберешь отряд и сам всех вооружишь. Со мной в карете будет золото. Много
золота. Отвечаешь за него головой. Ты понял меня?
Мажордом почтительно склонил голову. Это был верный слуга. Таких за
время моего отсутствия в замке осталось мало. Этот человек был единственным
из всей челяди, кто догадался, что меня подменили, когда я была в
Зазеркалье, кто не участвовал в оргиях, которые учиняла узурпаторша в мое
отсутствие. Более того, именно он способствовал тому, что я сумела
разоблачить верную подругу моего отражения <Подробнее обо всем этом
опять-таки во второй книге "Пожиратель привидений" настоящего романа.>, и
именно он посоветовал мне на первых порах обойтись без Лючий <Всех своих
служанок София, как, впрочем, и ее отец, называла Лючиями.>. Столь смелые и
столь верные слуги редки в наше время, и потому я хотела иметь мажордома
рядом с собой. Людям, которым он поручит охранять меня, я могла доверять.
На этом дорожные заботы для меня кончились. Переложив их на мажордома,
я спустилась опять в лабораторию отца и привела там все в порядок. Вдруг я
больше сюда не вернусь, а замок станет принадлежать какому-нибудь новому
Аламанти - и тот, спустившись в это святая святых нашего рода, обнаружит
беспорядок, вспомнит обо мне словом недобрым.
На другие мнения мне всегда было наплевать, но вот на мнение
Аламанти...
Занимаясь уборкой, я пришла к мысли, что воспоминания мои, которые я
начала писать в этой самой комнате, я бы не хотела оставить даже будущим
Аламанти, которые могут спуститься сюда. В конце концов, моя жизнь
принадлежит лишь мне одной - и я бы не хотела, чтобы мой ненаглядный сыночек
от первого брака, католик и ханжа, глупый, как барабан, тусклый разумом и
душой, читал обо мне и кривил губы от понимания, что ему-то, болвану
эдакому, не дано быть великим, как его мать, и свободным, как его дед,
мудрым, как его предки, и интересным, как сама жизнь. Второй сын, ставший,
как я слышала, анабаптистом, имени которого я и вспоминать не хочу, читать
эти воспоминания мои не станет, он их просто взвесит и продаст бумажных дел
мастерам, чтобы те их искромсали своими ножами, бросили в котлы и сварили
новую бумагу - для счетов и бланков, для ростовщических векселей и расписок,
для документов, в которых живые души человеческие покрываются пылью и
скукоживаются во имя торжества золотых дублонов, серебряных иоахимсталлеров
и даже медной, покрытой зеленью мелочи, вытянутой из карманов самых бедных
бедняков. Но еще хуже будет, если эту лабораторию и мои воспоминания
обнаружит мой третий сын - тот самый, что не верит ни в Бога, ни в Аллаха,
ни в какое иное высшее существо, но при этом глаголет о Боге, как о своем
добром соседе и товарище, вместе с которым он казнит и милует во славу не
Господа нашего, а с именем еретика Лютера на устах. Третий мой сын, узнав
про все здесь мне дорогое, уничтожит и замок весь наш родовой, и все
население, живущее на наших ленных землях от младенцев до глубоких старцев,
во всех он увидит сидящего внутри человека дьявола и казнит смертью самой
страшной из всех, что сможет выдумать его больное воображение.
Нет, не для того проводила я долгие часы за описанием своей пусть даже