"Лион Фейхтвангер. Семья Опперман" - читать интересную книгу автора

для портрета Сибиллы Раух, невыгодно было сопоставление с новой.
Бесспорно, Андре Грейд, писавший портрет Сибиллы, и по технике и по
мастерству во много раз превосходил Александра Иоэльса. В картине Грейда
было много воздуха. Художник знал, что портрет будет висеть на светлой
стене и что вся стена послужит ему дополнительным фоном. И вот на светлой
стене порывисто и своевольно выступает Сибилла Раух. Тонкая, решительная,
слегка выставив вперед одну ногу, стоит она там. На стройной шее -
удлиненная голова; из-под высокого, узкого, упрямого лба глядят упрямые
детские глаза, скулы резко очерчены; удлиненная нижняя половина лица как
бы отступает назад; подбородок совсем детский. Портрет без прикрас, очень
точный. "До карикатурности точный", - сердилась Сибилла Раух, когда бывала
не в духе. Но портрет не затушевывал и привлекательных черт Сибиллы.
Какой-то ребячливостью веяло от облика этой тридцатилетней женщины; при
этом лицо ее выражало ум и своеволие. "Своекорыстие", - подумал Густав
Опперман под влиянием другого портрета.
Вот уже десять лет, как Густав встретился с Сибиллой. Она была тогда
танцовщицей, изобретательной, не очень музыкальной, имевшей, однако,
успех. У нее были деньги, она жила в свое удовольствие, балуемая умной,
терпеливой матерью. Южногерманский наивный юмор грациозной девушки, так
своеобразно сочетавшийся с будничной практической смышленостью, привлек
Густава. Она же чувствовала себя польщенной откровенным вниманием этого
солидного, уважаемого человека. Между ними, хотя он был на двадцать лет
старше, как-то сразу возникла большая, необычайная близость. Он был для
нее любовником и старшим братом одновременно. Ему был понятен любой ее
каприз, с ним она могла быть до конца откровенной, его советы были
взвешенны, разумны. Он осторожно внушил ей, что при недостаточной
музыкальности она как танцовщица никогда не добьется настоящего успеха.
Она поняла это, быстро и решительно переключилась и под руководством
Густава стала писать. У нее была своя, красочная манера изложения; газеты
охотно печатали ее лирические картинки и короткие рассказы. Когда в
превратностях германской экономики состояние ее растаяло, она уже почти
могла жить литературным трудом. Густав, не обладавший творческим талантом,
зато отличный критик, помогал ей заботливым, разумным советом. Его
многочисленные связи раскрывали перед ней двери редакций. Оба нередко
подумывали о том, чтобы пожениться; она, пожалуй, чаще, чем он. Но она
поняла, что он предпочитает не накладывать цепей законности на их связь. В
общем, эти десять лет были хорошими годами для нее и для него.
"Хорошими? Скажем, приятными", - думал Густав Опперман, глядя на
портрет смышленого, милого, своенравного ребенка.
И вдруг мысль его вернулась к письму, к невскрытому письму на большом
письменном столе, к письму Анны. С Анной это не были бы десять приятных
лет. Это были бы годы, полные ссор и треволнений. Но, с другой стороны,
будь он теперь с ней, ему вряд ли пришлось бы нынче утром ломать голову
над вопросом: как убить зиму, если его книга о Лессинге будет отклонена.
Он знал бы отлично, что делать с собою, куда себя деть. Перед ним,
вероятно, было бы столько задач, что он умолял бы не вводить его в соблазн
Лессингом.
Нет, он терпеть не может того суетливого дерганья, которое он наблюдает
у многих друзей. Он любит свой достойный, содержательный досуг. Приятно
сидеть в своем красивом доме, среди своих книг и глядеть на сосновые