"Лион Фейхтвангер. Изгнание" - читать интересную книгу автора

с этой целью. Мне просто хотелось проверить, доходит ли то, что я хотел
вложить в свою статью. Я вижу, что доходит, значит она удалась. Позвольте же
мне, - видя, что Траутвейн собирался возразить, он поднял в знак протеста
небольшую волосатую руку, - повторить в применении к этой статье все то, о
чем вы говорили в начале нашего обеда. Вы совершенно правы. Что достигнуто
этой удачной статьей? Ничего не достигнуто. Двух женщин нет в живых, их тела
вскрыты, отрубленные головы давно искромсаны прозекторами. На одно мгновение
мир содрогнулся и плюнул от отвращения. Но сейчас, спустя десять дней, эта
гнусность уже забыта, и моя статья бессильна что-нибудь изменить. Я иду еще
дальше, чем вы. Пусть бы сегодня явился в наш мир Шекспир или Данте и
написал пламеннейшие стихи о варварстве нацистов, пусть бы какой-нибудь
Свифт или Вольтер в злейшей сатире высмеял отсутствие у них ума и вкуса,
пусть бы Виктор Гюго писал об этом вдохновеннейшие статьи - все равно ничто
не изменилось бы. Спустя две недели зверская казнь двух женщин стала бы
достоянием прошлого, забылась бы так, как будто со времени ее прошли
тысячелетия. На что же могу рассчитывать я, маленький Фридрих Беньямин, с
моими, с позволения сказать, "Новостями" и моим вечным пером? Ведь вы это
хотели сказать, милейший мой Траутвейн? Или я вас неправильно понял?
Траутвейн был поражен. Беньямин действительно выразил его мысль, и
выразил много лучше и острее, чем он это сделал бы сам, с циничной
покорностью человека, знающего, что он только Дон-Кихот. Траутвейн
почувствовал к нему уважение, и вместе с тем в нем шевельнулось сознание
какой-то вины. По-видимому, в нем, Траутвейне, говорило высокомерие
художника. Художник имеет право - таков был тайный смысл его слов работать
даже тогда, когда он не ставит перед собой конкретной цели, работать для
того, чтобы выразить свое "я" в искусстве и сделать его достоянием всех, и
это сообщает его работе смысл; а деятельность журналиста получает смысл
только в тех случаях, если она преследует определенные, достижимые цели.
Этот Фридрих Беньямин, оказывается, знал не хуже, чем он, насколько в самом
лучшем случае ничтожны результаты его работы, и то, что, зная это, он все же
продолжал работать, сообщало ему достоинство, значительность. Он, Траутвейн,
следовательно, несправедлив по отношению к нему. Ему стало стыдно.
- В Берлине, - размышлял вслух Беньямин, - наши иллюзии имели под собой
более твердую почву. Мы могли наблюдать хотя бы некоторое действие своих
статей. Их цитировали в Лондоне, Париже, Нью-Йорке. Вносились интерпелляции,
поднимался шум. Можно было вообразить, что твои выступления вызовут какие-то
перемены. А теперь мы пишем в пустоту. Те, кто нас читает, согласны с нами
заранее, а до тех, кто колеблется или вовсе не имеет своего мнения, наше
слово не доходит.
Красивыми грустными глазами он смотрел то прямо перед собой, то в лицо
Траутвейну, то куда-то в зал.
"Чего ради он сидит в этом дорогом ресторане? - подумал Траутвейн, и
мимолетное чувство стыда снова сменилось неприязнью. - Ему за этот кутеж
придется уплатить по меньшей мере франков восемьдесят. Он из мещанской
еврейской семьи, откуда-нибудь с Рейна или Майна. И, верно, из кожи лезет
вон, не спит ночей, чтобы иметь возможность вести такую жизнь. Можно
пообедать и за восемь франков, а есть эмигранты, которые довольны, когда у
них есть на обед два франка. Зачем же Фридриху Беньямину выбрасывать на
ветер восемьдесят франков?"
На лице Беньямина блеснула улыбка. Траутвейн знал ее. Иногда,