"Ф.Скотт Фицджеральд. Ранний успех" - читать интересную книгу автора

так или иначе трагичны: прелестные юные герои моих романов шли ко дну,
алмазные горы в моих рассказах взлетали на воздух, мои миллионеры были
вроде крестьян Томаса Харди - такие же прекрасные, такие же обреченные. В
действительности подобных драм еще не происходило, но я был твердо
убежден, что жизнь - не тот беззаботный праздник, каким она представляется
поколению, которое шло вслед за моим.
Ибо я оказался на пограничной линии между двумя поколениями, и в этом
заключалось мое преимущество, хотя я и был несколько смущен таким своим
положением. Когда письма начали приходить ко мне пачками - скажем, сотни и
сотни откликов на рассказ о девушке, остригшей свои косы, - я испытал
неловкость: не абсурд ли, что все эти люди пишут именно мне? Впрочем,
поскольку я всегда был не уверен в своих силах, мне приятно было снова
ощутить себя не тем, что ты есть, - на сей раз я был Писатель, как прежде
- Лейтенант. По сути, я перестал быть собой и превратился в писателя,
конечно же, ничуть не больше, чем прежде - в армейского офицера, но людям
не приходило в голову, что перед ними просто маска, скрывающая настоящее
лицо.
За одни и те же три дня я женился, а типография отпечатала "По эту
сторону рая" - мгновенно, как изображают в фильмах.
Когда книга была издана, я впал в маниакальное безумие и депрессию.
Восторг и ярость сменялись во мне поминутно. Многим казалось, что я сам
себя взвинчиваю, и они, может быть, были правы; другие считали, что я
играю комедию, и эти ошибались. Как во сне, я дал интервью, в котором
расписывал, какой я замечательный писатель и каких вершин достиг. Хейвуд
Браун, прямо-таки подкарауливавший любую мою оплошность, просто привел
цитаты из этого интервью, добавив, что я, видимо, весьма самонадеянный
молодой человек; после этого я на какое-то время стал непригоден для
общения. Я пригласил Брауна позавтракать со мной и мягко посетовал на то,
что он живет впустую, ничего не добившись. Ему только что перевалило за
тридцать, а я примерно в это же время написал фразу, которую кое-кто
никогда мне не простит: "Это была увядшая, но все еще привлекательная
женщина двадцати семи лет".
Как во сне, я заявил в издательстве "Скрибнерс", что, по моим
подсчетам, они продадут тысяч двадцать экземпляров романа, не больше, и,
когда все вдоволь насмеялись, услышал в ответ, что для первой книги пять
тысяч - отличная цифра. Двадцать тысяч было распродано чуть ли не в первую
же неделю, но я не усмотрел в этом ничего забавного - так всерьез я к себе
относился.
Вскоре, однако, сладостный сон оборвался, потому что в атаку на мою
книгу устремился Принстон - правда, не студенты, а черная стая окончивших
и преподавателей. Ректор Хиббен мягко, но недвусмысленно корил меня в
своем письме, а когда я попал на вечеринку, где были мои однокашники, они
дружно меня изругали. Вечеринка была довольно веселой и продолжалась в
ярко-голубой машине Гарви Файрстоуна; в разгар веселья, когда я пытался
остановить драку, мне случайно подбили глаз. Газеты изобразили это как
оргию, и, хотя делегация студентов даже обращалась по этому поводу к
университетскому совету попечителей, меня на несколько месяцев исключили
из Принстонского клуба. Мою книгу раскритиковал "Питомец Принстона", и
только у Гауса, декана факультета, нашлось для меня доброе слово. Все это
сопровождалось настолько лицемерной демагогией, что я вышел из себя и на