"Уильям Фолкнер. Медведь" - читать интересную книгу автора

увидел двупалый след. Донельзя уже искрошенная, она с неимоверной
быстротой распадалась, в рьяном, почти зримом самоотречении возвращалась в
землю, откуда поднялась деревом. Он бродил в зеленом сумраке летнего леса,
где сейчас чуть ли не темней было, чем в ноябрьскую серую морось, и даже в
полдень солнце лишь стоячими зайчиками пестрило почву, вечно сырую и
кишащую мокасиновыми, водяными, гремучими змеями, пятнистыми, как этот
сумрак, так что не всегда и разглядишь их, притаившихся; с каждым днем он
все позднее возвращался в лагерь; на третий вечер, в сумерки, он проходил
мимо обнесенного частоколом бревенчатого сарая, куда Сэм как раз ставил
лошадей на ночь.
- Все еще не показался тебе, - сказал Сэм.
Мальчик остановился. Мгновенье молчал. Потом сказал спокойно - точно
прорвало игрушечную запруду на ручейке и спокойно хлынула вода.
- Да. Еще нет. Но где же искать? Я у затона был. И колоду нашел. Я...
- Все так. Не иначе как он тебя видел. Но вспомни-ка про его лапу.
- Я... - произнес мальчик. - Я забыл... Не подумал...
- В ружье все дело, - сказал Сэм.
Старик, сын невольницы-негритянки и вождя чикесо, он стоял у забора в
потрепанном, линялом комбинезоне и ветхой пятицентовой соломенной шляпе,
головном уборе негров-рабов, и если он и сейчас носил эту шляпу, то именно
в знак освобождения. Лагерь - вырубка, дом, сарай и загончик - растворялся
в сумерках; над царапинкой, нанесенной лесу майором де Спейном, смыкалась
предвечная тьма дебрей. "Ружье, - подумал мальчик. - Ружье".
- Придется тебе выбирать, - сказал Сэм.
На следующее утро мальчик ушел до света, без завтрака, задолго до того
часа, когда в кухне подымался с пола, из стеганых одеял, дядюшка Эш и
разводил огонь в плите. При нем был только компас да палка от змей. Почти
милю он прошел в потемках по памяти. Потом сел на бревно, держа в руке
невидимый компас, и потаенные звуки ночи, замершие было при его шагах,
воспрянули, засуетились, потом затихли уже окончательно, и совы замолкли,
уступая место просыпающимся дневным птицам, и свет забрезжил в сером и
влажном лесу, и стала видна стрелка. Он зашагал быстро, но покамест
спокойно, на ходу совершенствуясь в лесной науке, хоть еще нечувствительно
для себя; он спугнул лань с детенышем, поднял с лежки, подойдя так близко,
что увидел, как она мелькнула своим белым зеркальцем, исчезая в
затрещавшем подлеске, а за ней и олененок, оказавшийся прытче, чем он
думал. Он шел по-охотничьи, против ветра, как научил Сэм, хоть проку
сейчас в этом было немного. Ружье ведь осталось в лагере; он добровольно
отказался от него, и не простой дебют, вариант избрал тем самым, а принял
особое условие, под которым не только ненарушимая доселе медвежья
незримость, но заодно и все вековечные правила охотничьей игры теряли
силу. Но он не дрогнет, не струсит и тогда, когда страх заполонит его
всего: пронижет кожу, кровь, нутро, кости, древней памятью ударив в мозг -
но оставив там узкую, четкую, неистребимую полоску трезвой ясности,
единственно отличающую его и от этого медведя и от всех иных медведей и
оленей, встреченных потом за семьдесят лет. Недаром поучал Сэм: "Бойся.
Без этого нельзя. Но не трусь. Лесной зверь тебя не тронет, пока у него
есть куда отступить или пока он не учуял, что ты трусишь. А труса медведям
и оленям надлежит опасаться так же, как и храброму человеку надлежит
опасаться труса".