"Уильям Фолкнер. Осень в дельте" - читать интересную книгу автора

недели, стал его домом, и, хотя потом эти две осенние недели они проводили
в палатках и редко на одном и том те месте два года кряду, а его спутники
- уже сыновья и даже внуки тех, с кем он жил в том доме, которого уже
давно нет, ощущение, что он дома, владеет им даже под брезентовым пологом.
У него свой дом в Джефферсоне, где он прежде жил с женой и детьми, их у
него, правда, больше нет, хозяйство ведет племянница покойной жены со
своей семьей, ему там удобно, о нем заботятся, за ним ухаживают родичи
той, кого он выбрал изо всех на земле и поклялся любить до гроба. Но он
томится в своих четырех стенах, дожидаясь ноября; ведь эта палатка, и
слякоть под ногами, и жесткая, холодная постель - его настоящий дом, а эти
люди, хоть кое-кого из них он только и видит всего две недели в году, его
настоящая родня. Потому что тут его родная земля.
На брезентовой стене палатки выросла тень молодого негра и заслонила
отсвет гаснущего огня на потолке, застучали поленья, и яркое пламя высоко
и жарко вспыхнуло на брезенте. Но тень не исчезла, и, приподнявшись на
локте, Маккаслин увидел, что это вовсе не негр, а Бойд; когда Маккаслин
его окликнул, тот обернулся, и в красном отсвете огня старик увидел его
угрюмый, злой профиль.
- Все в порядке, - сказал Бойд. - Спите.
- Помнится, Уилл Лигейт рассказывал, будто ты и прошлой осенью никак не
мог уснуть. Тогда ты звал бессонницу охотой за енотами. А может, это Уилл
Лигейт так ее звал? - Бойд не ответил. Он повернулся и пошел к своей
кровати. Опершись на локоть, Маккаслин смотрел, как его тень скользнула
вниз по стене и пропала. - Вот, вот, - сказал он. - Постарайся лучше
уснуть. Завтра нам надо запастись мясом. А потом не спи хоть до утра, если
нравится.
Сам он лег на спину, снова скрестил на груди руки и стал смотреть, как
накалилась печь. Огонь опять горел ровно, сырые дрова занялись и жарко
запылали; скоро пламя снова спадет, как и внезапная вспышка молодой
страсти и душевного беспокойства... Пусть немножко полежит без сна, думал
старик. Придет время - он долго будет лежать неподвижно, и ничто, даже
неудовлетворенность, его не потревожит. А вот тут полежит без сна и,
пожалуй, успокоится, если вообще что-нибудь сможет успокоить человека,
которому только сорок. Палатка, брезентовый купол, где перешептывались
дождевые капли, снова наполнилась тишиной. Старик лежал на спине, закрыв
глаза, дыша тихо и мерно, как ребенок, и прислушивался к тишине, которая
была не тишиной, а мириадом звуков. Ему казалось, что он видит ее,
огромную, первобытную, нависшую над этим жалким, случайным и тесным
обиталищем людским, которое исчезнет, не пройдет и одной короткой недели,
а еще неделю спустя бесследно сгладятся и все его следы, и на этом
действенном безлюдье затянутся последние шрамы. Ведь это его земля, хоть
он никогда не владел ни единым ее клочком. Да и не хотел тут ничем
владеть, зная, какая ее ждет судьба, глядя на то, как она год за годом
отступает под натиском топора, видя штабеля бревен, а потом динамит и
тракторные плуги, потому что земля эта человеку не принадлежит. Она
принадлежит всем людям, надо только бережно с ней обходиться, смиренно и с
достоинством. И внезапно он понял, почему ему никогда не хотелось владеть
этой землей, захватить хоть немного из того, что люди зовут "прогрессом".
Просто потому, что земли ему хватало и так. Ему казалось, что они - он сам
и эти дикие заросли - сверстники; век его - охотника и лесного жителя -