"Уильям Фолкнер. Дым" - читать интересную книгу автора

потому что подумали о чем-то таком, в чем вы даже себе не могли
признаться. А когда вы узнали о завещании, вы решили, что теперь все ясно.
И вы были рады. Рады, потому что привыкли жить в одиночестве, потому что
прошла молодость, прошла жажда жизни. Вам хотелось одного - дожить
спокойно, хотелось, чтобы прах вашей матери лежал спокойно. Да и что
значит земля и общественное положение для человека с запятнанным именем?
Мы слушали молча, пока голос Стивенса не замер под сводами этой
маленькой комнаты, где воздух всегда застаивался, где никогда не было ни
малейшего сквозняка, оттого что комната находилась в самом углу здания,
упиравшегося в высокую стену.
- Нет, не вы убили вашего отца, не вы убили судью Дюкинфилда, Анс. Если
бы убийца вашего отца вовремя вспомнил, что та лошадь раньше принадлежала
судье, судья Дюкинфилд сейчас был бы жив.
Не дыша, сидели мы за столом, за тем самым столом, за которым судья
Дюкинфилд увидел направленное на него дуло револьвера. На столе ничего не
трогали. По-прежнему на нем лежали бумаги, перья, чернильница и маленькая,
искусно вычеканенная бронзовая шкатулка, которую дочь судьи привезла отцу
из Европы лет двенадцать тому назад, а для чего она предназначалась - ни
дочь, ни сам судья не знали: в таких обычно держат табак или нюхательные
соли, а судья ни того, ни другого не употреблял, но он сделал из этой
шкатулки пресс для бумаг, что тоже было лишним, так как в комнате никогда
сквозняков не бывало. Всегда он держал эту шкатулку на столе, и всем нам
она была знакома: сколько раз мы следили, как судья играет ею во время
разговора, открывает крышку на шарнире и смотрит, как от малейшего
прикосновения шкатулка сердито захлопывается сама собой...
Сейчас, когда я это вспоминаю, мне кажется, что все должно было
выясниться гораздо скорее. Сейчас мне кажется, что мы уже обо всем
догадывались; я и сейчас еще чувствую это немилосердное отвращение,
которое иногда граничит с жалостью, как бывает, когда видишь жирного
червя, извивающегося на крючке, чувствуешь брезгливую тошноту, и кажется,
если нет ничего под рукой, ты сам готов раздавить его голой ладонью, с
одной только мыслью: "Скорее! Прикончи его! Раздави, разотри, кончай
скорей!" Но у Стивенса был другой план. А план у него был, и только потом
мы поняли, что он, зная, как трудно ему изобличить убийцу, хочет заставить
его самого изобличить себя. И сделал он это не совсем честным путем, мы
ему потом так и говорили. ("Пустое! - отвечал он. - Разве правосудие
всегда идет честными путями? Разве оно не состоит из несправедливостей,
счастливых случаев, из набора общих мест и неизвестно, чего в нем
больше?")
Но сначала мы не поняли, к чему он клонит, когда он опять заговорил тем
же тоном, легким, непринужденным, положив руку на бронзовую шкатулочку. Но
в людях так сильны предубеждения. Нас часто поражают не факты, не
обстоятельства, нас потрясает то, что мы должны были бы и сами понять,
если бы наши мысли не были заняты тем, что мы считали правдой без всякого
на то основания, считали только потому, что в ту минуту мы верили, будто
это действительно правда. Стивенс вдруг заговорил о курильщиках, о том,
что человек никогда не наслаждается табаком по-настоящему, пока не решит,
что это ему вредно, и что некурящий лишает себя того, что составляет одно
из самых больших удовольствий для человека утонченного: сознания, что ты
подвержен пороку, который может повредить только тебе одному.