"Уильям Фолкнер. Нимфолепсия" - читать интересную книгу автора

разгоряченные тела.
Вот он, городок. Над серыми досками забора нависают ветки, усеянные
яблоками, еще зелеными до оскомины. Вот амбар и сарай: словно огромные серые
улья, а в них - пустые соты, из которых вытек весь мед золотого дня. А вон
там, чуть дальше, здание суда, торжественное, достойное пера Фукидида. Но
если подойти поближе, можно увидеть, что его почти ионические колонны
испещрены черными грязными пятнами от притушенных сигарет.
Из кузницы неподалеку гулким эхом раздавался стук молота о наковальню,
размеренный как призыв к вечерне.
Он остановился, объятый предзакатной прохладой. Жар уходил из его
натруженного тела. Он взглянул на церковь в отдалении: острый шпиль
отбрасывал тень на землю, словно знак рукотворный. Он нагнулся и снял
башмаки, высыпал из них пыль и песок. Черные подошвы его ног были грубыми и
зернистыми. Он снова одел башмаки и опять ощутил их влажное и теплое нутро.
Между тем красное горнило солнца опускалось все ниже и ниже, золотые
язычки пламени перебегали с ветки на ветку, повсюду на листьях играли
предзакатные переливы.
Он уставился на багряную кисточку закатного огня, мелькавшего меж
сосен, и подумал: господи, как живая. Заблудшее пламя, что отправилось на
поиски своей родной свечи.
Сам не зная почему, но он твердо был уверен теперь, что видит девушку
-- там, вдалеке. Какое-то мгновение с еще неосознанным любопытством он
наблюдал, как движется ее маленькая фигурка: словно пущенный кем-то
солнечный зайчик. Девушка остановилась, а потом вдруг исчезла. Ослепленный
на мгновение, он замер. Затем, жадной поступью самца, устремился вперед.
Он перемахнул через изгородь под тупые взоры чей-то припозднившейся на
пастбище скотины, и грузно побежал через пшеничное поле, в сторону леса.
Колосья хрупко расступались под его напором, с колючим шуршанием
колотились о колени: сзади оставалась легкая пышная борозда.
Чтобы достичь леса, ему пришлось перебраться еще через одну изгородь.
На холмистой опушке леса он замер: закат щедро позолотил его щетину. Пред
ним возникли охряные, бледно-лиловые стволы клена и березы: их растопыренные
ветки разбивали закатный цвет на множество оттенков. Здесь, на краю леса,
сосны были словно отлиты из железа и бронзы - живой символ вечной гулкой
тишины: закатное золото стекало с них каплями, а редкая трава внизу словно
занималась огнем, который перебегал все дальше и дальше и наконец угасал в
глубоком мраке соснового бора. Неподалеку, раскачиваясь на ветке, чирикнула
птичка и вспорхнула прочь.
Сейчас он стоял на невысоком холме, на пороге зеленого собора деревьев,
опустошенный и дрожащий словно овца, прислушиваясь к звукам уходящего дня.
День сочился из щелей мироздания, словно из кувшина или корыта, что дали от
старости трещину. Там, за зелеными колоннами, кто-то невидимый воспевал
тихую молитву. Он медленно двинулся вперед, вот-вот готовый столкнуться со
священником, который остановит его словами назидания.
Но ничего подобного не произошло. День продолжал затихать беззвучно, и
словно движимый притяжением земли, он начал медленно спускаться вниз с
холма, вдоль широкого ряда молчаливых деревьев, погружаясь в сиреневый
сумрак. Здесь, внизу, уже более не было солнца: лишь верхушки леса были
слегка позолочены, да между черных стволов, словно за каминной решеткой,
дотлевали остатки дня. И тогда он познал страх.