"Уильям Фолкнер. Ad astra" - читать интересную книгу автора

оцепенело повернутых к нам лицах; и вот официант - старик в грязном фартуке
- отступает перед нами, чуть не падая, разинув рот, с видом возмущенного
недоверия, словно атеист, которому явился Христос или дьявол. Вслед за
отступающим официантом мы прошли через зал, и возмущенные лица
поворачивались, наблюдая за каждым нашим шагом, пока мы пробирались к
столику, стоявшему рядом с тем, за которым сидели трое французских
офицеров, глядевших на нас с тем же выражением сперва удивления, а затем
возмущения и гнева. Все, как один, они встали; вся комната, вся тишина в
ней взорвалась трескотней голосов, словно ударили пулеметы. Только тогда я
обернулся и в первый раз поглядел на спутника Монигена: на его зеленый
китель и черные тесноватые брючки, на черные сапоги и на его забинтованную
голову. Он недавно брился и поранился, так что, судя по свежим порезам, по
бинтам на голове, да и по за" травленному, ошеломленно-учтивому выражению
его болезненного, бескровного лица, можно было подумать, что Мониген
обращался с ним довольно круто. Круглолицый, еще не старый, в безупречно
наложенной повязке (только подчеркивавшей разницу в множество поколений
между ним и субадаром, на голове которого красовался тюрбан), бок о бок с
Монигеном (дикое лицо и в диком виде китель), среди французов, потрясенно и
с отвращением на него взиравших, он, при всей своей настороженной
учтивости, казалось, был всецело погружен в созерцание собственной борьбы с
опьянением, в которое насильно ввергал его Мониген. Что-то в нем было от
святого Антония: нечто стойкое, бойцовское - застегнутый на все пуговицы, в
безукоризненных бинтах и со свежими порезами от бритья, казалось, он витал
в мучительных раздумьях, сопоставляя ясную, пламенную веру в незыблемость
определенных правил поведения индивида с разнузданным и необъяснимым хаосом
вокруг. Тут до меня дошло, что с Монигеном ведь появился еще один:
американец из военной полиции. Он не пил. Сидел рядом с немцем и сворачивал
папироски, набивая их табаком из матерчатого кисета.
Сидевший по другую руку от немца Мониген доливал ему в стакан.
- Сбил его сегодня утром, - пояснил он. - Домой поеду, возьму с собой.
- Зачем? - удивился Блэнд. - На кой он тебе сдался?
- Затем, что он мой, - сказал Мониген. Поставил полный стакан перед
немцем. - Вот, выпей.
- Одно время я тоже хотел захватить такого с собой к супруге, - сказал
Блэнд. - В доказательство, что я был на войне, а не где-нибудь. Но вот ни
разу не попался мне подходящий. То есть чтобы целый был.
- Давай, - сказал Мониген. - Выпей.
- Мне есть довольно, - сказал немец. - Весь день мне есть довольно.
- Вы хотите поехать с ним в Америку? - спросил Блэнд.
- Да. Неплохо бы. Спасибо.
- Ясное дело, неплохо бы, - сказал Мониген. - Я из тебя человека
сделаю. Пей.
Немец поднял стакан, но только подержал его в руке. Лицо его было
напряженным, протестующим, но с оттенком какой-то отрешенности, как у
человека, который переборол себя. В моем представлении такие лица должны
были быть у древних мучеников, когда они глядели на львов. Ну, и тошно ему
было, конечно. Не из-за выпивки - из-за его головы.
- У меня в Байрёйте {3} жена с мелкий дитя. Мой сын. Я его еще не имел
видеть.
- А, - сказал субадар. - Байрёйт. Однажды весной я побывал там.