"Джеффри Форд. Империя мороженого" - читать интересную книгу автора

проявленной слабости, потому что Стэллин улыбался, а из уголков его рта
сочился сигаретный дымок. Но потом он выдохнул - и дым, и то самое слово,
которое будет меня оправдывать, характеризовать и преследовать до конца
жизни. Синестезия.
В тот день я вышел из дома Стэллина уже новой личностью. Доктор
поговорил с отцом и все ему объяснил. Он привел исторические примеры и дал
ему общее представление о том, как мой феномен работает на уровне нервной
системы. Он также добавил, что большинство синестетиков не испытывает такое
разнообразие ощущений, как я, хотя случаи, подобные моему, тоже известны и
описаны. Отец лишь время от времени кивал, но его явно ошеломил тот факт,
что мое многострадальное "состояние" буквально мгновенно исчезло. Сгинуло.
- У парня все в полном порядке, - сказал доктор, - кроме того факта,
что он некоторым образом исключительный. Считайте это даром, оригинальным
способом восприятия мира. Для него все эти ощущения столь же реальны, как и
ваши ощущения для вас.
Произнесенный Стэллином диагноз подействовал как волшебное заклинание
из сказки, потому что его магическая сила освободила меня от чар
родительского контроля. Фактически, их реакцией стала почти полная утрата
интереса ко мне, словно после всей их неусыпной опеки я оказался
самозванцем, не достойным их внимания. Когда стало ясно, что я вполне
способен идти по жизни сам, подобно любому нормальному ребенку, я сполна
насладился концепцией свободы. Однако печальный факт заключался и в том, что
я не знал, как воплотить эту концепцию на практике. У меня совершенно не
было опыта социального общения. Неуверенность делала меня робким, и первый
год в средней школе стал для меня катастрофой. Мне отчаянно хотелось обрести
друга-ровесника, но эта цель продолжала ускользать от меня, даже когда я
закончил школу и поступил в колледж. Страстное желание завести с кем-либо
дружеские отношения делало меня очень нервным и вызывало несдержанность в
речах и поступках. Происходило это в начале шестидесятых годов, а в те годы
если что и ценилось в кругу старшеклассников, так это умение оставаться, как
тогда говорили, клевым, невозмутимым. Сами понимаете, насколько я был далек
от этого идеала.
Тогда я вернулся к музыке - для защиты и утешения - и часами напролет,
вооружившись цветными мелками и карандашами, сочинял разные композиции,
пытаясь связать звуки и порождаемые ими визуальную пиротехнику, запахи и
вкусы. Все это время я продолжал брать уроки и развивать навыки и мастерство
пианиста, но не имел ни малейшего желания концертировать. За эти годы многие
преподаватели задавались целью сделать из меня блестящего концертного
исполнителя. Я этого не позволял, а когда они настаивали, бросал одного и
уходил к другому. Ничто не пугало меня больше мысли сесть за рояль перед
зрителями. Тяжесть приговора, таящегося по другую сторону хотя бы одной пары
воображаемых глаз, была для меня невыносимой. Раз в месяц я приезжал к
Стэллину, но, несмотря на все его настойчивые утверждения о моей
относительной нормальности, после всех лет, когда родители настаивали на
противоположном, было невозможно стереть тот факт, что сам я мысленно считал
себя уродом.
Если не считать пианино, то величайшим удовольствием для меня в то
время было сесть на поезд, приехать в соседний город и пойти на концерт
местного оркестра или камерной группы, играющей в более или менее интимной
обстановке. В те годы правил рок-н-ролл, однако долгие годы, проведенные за