"Мишель Фуко. Это не трубка" - читать интересную книгу автора

говорить; воспроизводить - произносить; имитировать - обозначать; смотреть -
читать.
Дважды загоняя в засаду вещь, о которой идет речь, каллиграмма готовит
ей самую совершенную ловушку. Благодаря своей двойственности, она ставит
вещи такой калкан, который не способны соорудить ни речь сама по себе, ни
чистый рисунок. Каллиграмма устраняет непреодолимую пустоту, которую слова
сами не в силах победить, навязывая им посредством уловок письма, играющего
в пространстве, зримую форму их референций: искусно расположенные на листе
бумаги, знаки призывают извне, через поля, которые они обрисовывают, через
раскрой их массы на пустом пространстве страницы, ту самую вещь, о которой
говорят. Но взамен видимая форма оказывается изъеденной письмом, словами, -
они полностью выработали ее изнутри и, предотвращая ее неподвижное,
двойственное, безымянное присутствие, исторгли целую сеть значений,
нарекающих ее именем, определяющих ее, закрепляющих в мире дискурсов.
Двойная западня; неизбежная ловушка: как вырваться отсюда полету птиц,
мимолетной форме цветов, струям дождя?
А теперь - рисунок Магритта. Начнем с первого, самого простого. Он
кажется мне фрагментами распутанной каллиграммы. Под видом возврата к
предшествующей позиции, он повторяет три ее функции, но лишь для того, чтобы
извратить их, внести смуту во все традиционные взаимоотношения между языком
и образом.
Текст, захвативший фигуру ради восстановления старой идеограммы, вновь
занимает свое место. Он вернулся на свою естественную позицию - внизу: туда,
где он служит опорой для изображения, называет, объясняет его, разлагает,
помещает в последовательность текстов и на страницы книги и вновь становится
"легендой". Форма же поднимается обратно на свои "небеса", откуда
сообщничество букв с пространством заставило ее на мгновение спуститься:
свободная от всех дискурсивных привязок, она снова сможет парить в своем
природном молчании. Мы возвращаемся к странице и к ее старому принципу
полиграфического расклада. Но только на первый взгляд. Ибо слова, которые я
теперь хочу прочесть под рисунком, сами являются нарисованными словами -
изображения слов, которые художник поместил вне трубки, но внутри общего (и,
впрочем, неопределимого) периметра своего рисунка. Из каллиграфического
прошлого, которое я вынужден им одолжить, слова сохранили свою
принадлежность рисунку и свое состояние нарисованной вещи: так, что я
вынужден читать их как накладывающиеся сами на себя; это слова, рисующие
слова же; они образуют на поверхности изображения отсветы фразы, говорящей,
что это не трубка. Текст в изображении. И наоборот, представленная здесь
трубка нарисована той же рукой и тем же пером, что и буквы текста: она
продолжает письмо в большей степени, нежели иллюстрирует его или восполняет
недостающее в нем. Трубка кажется заполненной смолотыми в порошок буковками,
графическими знаками, сведенными к состоянию фрагментов и рассеянными по
всей поверхности изображения. Фигура в графической форме. Невидимая
предварительная каллиграфическая операция скрестила письмо и рисунок; и
когда Магритт вернул вещи на свои места, он позаботился о том, чтобы фигура
удержала в себе усердие письма и чтобы текст был не чем иным, как
нарисованной репрезентацией.
То же самое и с тавтологией. По-видимому, Магритт возвращается от
каллиграфического удвоения к простому соответствию изображения своей
"легенде". Немая и вполне узнаваемая фигура показывает, не говоря этого,