"Мишель Фуко. Это не трубка" - читать интересную книгу автора

вещь в самой ее сути; и помещенное внизу имя получает от изображения "смысл"
или способ употребления. Но, сопоставленный с традиционной функцией легенды,
текст Магритта вдвойне парадоксален. Он задается целью назвать нечто, по
всей очевидности, в том не нуждающееся (форма слишком знакома, имя слишком
привычно). И в момент, когда текст должен дать имя, он дает его, но отрицая
это имя. Откуда идет эта странная игра, если не от каллиграммы? - От
каллиграммы, дважды говорящей одну и ту же вещь (когда одного раза,
несомненно, было бы достаточно); от каллиграммы, заставляющей скользить и
взаимоналагаться, перекрывая друг друга, то, что она показывает, и то, что
она говорит. Чтобы текст вырисовывался и чтобы его помещенные рядом знаки
образовывали голубя, цветок или ливень, нужно, чтобы взгляд зависал над
любой из возможных дешифровок; нужно, чтобы буквы оставались точками,
фразы - линиями, абзацы - поверхностями или массами, - крыльями, стеблями
или лепестками; нужно, чтобы текст ничего не говорил разглядывающему его
субъекту, являющемуся зрителем, а не читателем. Как только он и вправду
начинает читать, форма рассыпается; вокруг узнанного слова, понятой фразы
остальные графические элементы разлетаются, унося с собой видимую полноту
формы и не оставляя ничего, кроме линейного, последовательного развертывания
смысла: еще меньше, чем падающие одна за другой капли дождя, оброненное перо
или оборванный лист. Вопреки видимости, каллиграмма не говорит, принимая
форму птицы, цветка или дождя: "это голубь, цветок, падающий ливень"; стоит
ей начать говорить это, стоит словам заговорить и выдать свой смысл, как
оказывается, что птица улетела и дождь высох. Для видящего каллиграмма не
говорит, еще не может сказать: это цветок, это птица; она еще слишком во
власти формы, слишком подчинена представлению через сходство, чтобы
сформулировать такое утверждение. И стоит только ее прочесть, как
дешифрованная фраза ("это голубь", "это ливень") перестает быть птицей, уже
не является ливнем. Из-за хитрости или же из-за бессилия - не важно,
каллиграмма никогда не говорит и не представляет одновременно; одна и та же
вещь, пытаясь быть одновременно видимой и читаемой, умирает для взгляда,
оказывается непроницаемой для чтения.
Магритт перераспределил в пространстве текст и изображение; каждое
вновь занимает свое место, но при этом удерживая нечто от уклончивости,
свойственной каллиграмме. Нарисованная форма трубки изгоняет любой текст
пояснения или обозначения, настолько она узнаваема; ее школьный схематизм
ясно говорит: "Вы прекрасно видите эту трубку, которой я являюсь, и было бы
смешно, если бы я пыталась расположить составляющие меня линии таким
образом, чтобы написать ими: это трубка. Будьте уверены, слова нарисовали бы
меня гораздо хуже, нежели я сама себя представляю". И в свою очередь текст в
этом старательном рисунке, изображающем надпись, предписывает: "Принимайте
меня за то, чем я откровенно и являюсь: буквы, помещенные одна возле другой,
своим расположением и формой облегчающие чтение, они не могут не быть узнаны
и доступны даже с трудом читающему по складам школьнику; я не стараюсь
округлиться, чтобы стать сперва чашечкой, а затем мундштуком трубки: я - не
что иное, как слова, которые вы сейчас читаете". В каллиграмме "еще не
говорить" играет против "уже не представлять". В Трубке Магритта место, из
которого рождаются эти отрицания, и точка, к которой они прилагаются,
совершенно различны. "Еще не говорить" формы становится если и не совсем
утверждением, то двойной позицией: с одной стороны, вверху, совершенно
гладкая, отчетливо видимая и немая форма, очевидность которой надменно и