"Анатоль Франс. Преступление Сильвестра Бонара " - читать интересную книгу автора

открылось, что существует рукопись Жана Тумуйе.
Странно, из-за нескольких листков старого пергамента я утратил покой;
но это истинная правда. Бедняк, не знающий желаний, владеет величайшим из
сокровищ: он обладает самим собою. Богач, желающий все большего, - жалкий
раб. Таким рабом являюсь я. Самые приятные удовольствия - беседа с человеком
тонкого и уравновешенного ума или обед с другом - не могут изгнать из моей
памяти рукопись, отсутствие которой я чувствую с той минуты, как узнал, что
она есть. Мне не хватает ее ни днем, ни ночью; мне не хватает ее ни в
радости, ни в горе; не хватает ни в труде, пи в отдохновении.
Я невольно вспоминаю свое детство: как мне теперь понятны всемогущие
желанья первых моих лет!
С особой четкостью я вижу куклу, выставленную в дрянной лавчонке на
Сенской улице, когда мне было десять лет. Как произошло, что эта кукла мне
понравилась, - не знаю. Я горд был тем, что я мальчик; я презирал девчонок и
с нетерпеньем ждал поры (увы! наставшей), когда колючая бородка мне
защетинит подбородок. Играл я лишь в солдатики, а для кормления своей
деревянной лошадки истреблял цветы, взращенные моею матушкой на ее окне. То
были мужские игры, думается мне. Однако я жаждал этой куклы. Бывают слабости
и у Геркулесов! Но кукла, что полюбилась мне, была ли по крайности красивой?
Нет. Я вижу и сейчас ее перед собой. На щеках - по красному пятну, короткие
дряблые руки с ужасными деревянными кистями и длинные раскоряченные ноги.
Цветастая юбка заколота на талии двумя булавками; как сейчас вижу их черные
головки. То была кукла дурного тона, от нее отдавало предместьем. Хотя я был
тогда совсем ребенок и лишь недавно стал носить штанишки, все же помню, как
я по-своему, но очень живо чувствовал, что в кукле нет изящества и вида, что
она груба, топорна. Но, несмотря на это, я любил ее, - любил именно за это.
Любил только ее. Мечтал о ней. Солдатики и барабаны стали для меня ничем. Я
больше не совал своей лошадке в рот стебельков гелиотропа и вероники. Эта
кукла была для меня всем. Я измышлял достойные дикарей хитрости, чтобы
заставить свою няньку Виргинию пройти со мною мимо лавки на Сенской улице.
Там я прилипал носом к стеклу, а няньке приходилось оттаскивать меня за
руку: "Господин Сильвестр, уж поздно, маменька вас забранит". В то время
г-ну Сильвестру и брань и порка были нипочем. Но нянька поднимала его, как
перышко, и г-н Сильвестр уступал силе. С возрастом он опустился и уступает
страху. Тогда он не боялся ничего.
Я был несчастлив. Безотчетный, но непреоборимый стыд не позволял мне
откровенно рассказать матери о предмете моей любви. Отсюда все мои
страданья. В течение нескольких дней кукла не выходила у меня из головы,
плясала перед моими глазами, пристально смотрела на меня, раскрывала свои
объятья и в моем воображении обретала своего рода жизнь, становясь от этого
таинственной и страшной, а тем самым - еще более желанной и дорогой.
И вот в один прекрасный день, памятный мне навеки, я был отведен няней
к дяде моему, капитану Виктору*, пригласившему меня на завтрак. Я любовался
дядей капитаном оттого, что при Ватерлоо он выпустил последний французский
заряд, и оттого, что за столом у моей матери он собственноручно натирал
кусочки хлеба чесноком и клал их в салат из цикорных листьев. Я находил это
очень красивым. Большое уважение внушал мне дядя Виктор и сюртуками с
брандебурами, а особенно своим уменьем ставить в нашем доме все вверх дном,
как только он входил. До сей поры мне непонятно, чем достигал он этого, но
утверждаю, что если дядя Виктор находился в обществе двадцати человек - было