"Дик Фрэнсис. Нерв" - читать интересную книгу автора

занятиями в школе постоянно отправляли куда-нибудь к знакомым фермерам под
предлогом укрепления здоровья, но на самом деле, как я позже понял, чтобы
освободить родителей для сложных и длительных гастрольных поездок. Пока я
рос, между нами установились отношения, скрепленные своего рода мирным
договором, по которому подразумевалось, что, поскольку родители не намерены
ставить ребенка на первое место и он для них значит меньше, чем музыкальная
репутация (то есть где-то на втором плане), то, чем реже мы видимся, тем
лучше.
Они не одобряли мой рискованный выбор жокейской профессии лишь по одной
причине: скачки не имели ничего общего с музыкой. Бесполезно было объяснять
им, что единственное, чему я научился на фермах во время всевозможных
каникул, - это ездить верхом (я был все же сыном своего отца, и фермерство
вызывало во мне отвращение и тоску) и что моя нынешняя профессия - прямой
результат их действий в прошлом. К тому, что они не хотели слушать, мои
родители, наделенные абсолютным слухом, были высокомерно глухи.
Я пошел к себе в спальню и окинул взглядом маленькую комнату со
скошенным потолком, переделанную для меня из чулана, когда я вернулся домой
после своих странствий. Кровать, комод, кресло, стол и на нем лампа.
Импрессионистский набросок скачущей лошади на стене напротив кровати.
Никаких безделушек, несколько книг, абсолютный порядок. За те шесть лет, что
я скитался по свету, я привык обходиться минимумом вещей, и, хотя я занимал
эту маленькую комнату уже два года, я ничего не добавил в нее.
Я переоделся в джинсы, старую полосатую рубашку и задумался, чем занять
время до следующих скачек. Беда была в том, что стипль-чез вошел мне в
кровь, подобно страсти к наркотикам, так что все обычные удовольствия стали
просто способом провести время, отделяющее одни скачки от других.
Желудок подал сигнал чрезвычайного бедствия: последний раз я ел
двадцать три часа назад. Я отправился в кухню. Но прежде чем я дошел до нее,
парадная дверь с шумом открылась, и в дом ввалились мои родители, дяди и
кузен.
- Привет, дорогой, - бросила мама, подставляя для поцелуя нежную,
приятно пахнувшую щеку. Так она приветствовала всех, от импресарио до
хористов из задних рядов. Материнство не было ее стихией. Высокая, стройная,
шикарная; ее стиль казался небрежным, но родился в результате серьезного
обдумывания и больших затрат. По мере приближения к пятидесяти она
становилась все более и более "современной". Как женщина она была страстная
и темпераментная, как артистка - первоклассный инструмент для интерпретации
гения Гайдна, его фортепианные концерты она исполняла с магической,
щепетильной, экстатической точностью. Я видел, как самые суровые музыкальные
критики выходили с ее концертов со слезами на глазах. Поэтому я никогда не
ждал, что на широкой материнской груди найду утешения в моих детских
горестях, и никогда не ждал возвращения мамы, которая испечет сладкий пирог
и заштопает носки.
Отец, всегда относившийся ко мне с деликатным дружелюбием, спросил в
форме приветствия:
- У тебя был хороший день?
Он всегда так спрашивал, и я отвечал "да" или "нет", зная, что на самом
деле его это не интересует. Я ответил:
- Я видел, как застрелился человек. Нет, это был нехороший день.
Пять голов повернулись в мою сторону. Мать воскликнула: