"Вадим Григорьевич Фролов. В двух шагах от войны (Повесть) " - читать интересную книгу автора

большому куску хлеба с повидлом. И по кружке горячего сладкого чая. Антон
совал свою порцию Боре.
- Сестренкам отдай, - говорил он, прихлебывая чай.
Боря благодарно глядел на него и, сложив оба куска, заворачивал их в
носовой платок и прятал в карман.
А потом они ходили по палатам и давали концерт. Раненые встречали их
радушно, хлопали щедро и подолгу не отпускали. И все же всегда на душе
скребли кошки - нельзя было спокойно смотреть на все эти бинты, костыли,
повязки, на измученных болью людей.
После этих концертов Антону становилось еще тяжелее, и все больше
гвоздила в голове мысль: на фронт надо, на фронт.


Аня подошла ко мне на перемене.
- Ну, выучил стихотворение? - спросила она.
- Какое еще стихотворение?
- Вот человек! - сказала она. - Я ж тебе говорила: в госпиталь пойдем
с концертом.
- А-а-а, - сказал я, - так я знаю стихи.
- То, что ты мне рассказывал, не нужно, - отрубила она, - про подвиги
нужно. Про подвиги, понял?
Конечно, я ни черта не стал учить новые стихи. Я и так их знал
достаточно и мог прочитать самые героические. Например:

Нас водила молодость
В сабельный поход,
Нас бросала молодость
На Кронштадтский лед...

Или "Гренаду" Михаила Светлова, или... да много я знал.
На следующий день после уроков Аня прицепила меня на буксир к
Боре-маленькому, а сама побежала искать Антона. Мне показалось, что вид у
нее был растерянный.
Мы топали через весь город, и Боря рассказывал мне про свою жизнь. Он
был действительно маленький - мне по плечо, подстрижен под "полубокс", но,
как ни голодно было, выглядел все равно каким-то кругленьким.
- Что д-делать? - говорил Боря. - Н-не знаю. К-как дармоед д-дома
сижу...
Я ничего не мог ему сказать. Я и сам себя дармоедом чувствовал.
В первой же палате Аня объявила:
- Сейчас расскажет стих Дима Соколов из Ленинграда.
И я неожиданно для себя, даже не задумываясь, прочел "На холмах
Грузии". Я кончил читать, и было тихо, очень тихо. Я посмотрел на Аню. Она
стояла, прислонившись к двери, и лицо у нее было такое, будто она и не
слышала, что я читал. А раненые - их было человек двадцать в этой палате -
смотрели на меня. И никто не хлопал.
- А еще, еще, паренек, - сказал один из них, - про Питер, а?
Не знаю, что на меня нашло, но я, проглотив какой-то комок в горле,
начал: