"Георгий Георгиевич Фруменков. Узники Соловецкого монастыря " - читать интересную книгу автора

говаривал". Вместе с тем узник признался, что 8 февраля 1724 года
"после святой литургии" он "кричал всенародно слово и дело, именно о
измене и бунте на господ графа Гавриила Ивановича Головкина и барона
Петра Павловича Шафирова". В тот же день это же слово и дело кричал
"на вышеупомянутых господ" в трапезе при городничем монахе Никаноре и
караульном солдате Григории Рышкове, а "какое слово и дело, то явит
самому императорскому величеству"(26).
Можно было ожидать, что столица даст ход этому делу. Обычно она
оперативно реагировала на менее важные политические доносы. Всегда
бывало так: стоило кому-нибудь сообщить, что такой-то человек произнес
слово и дело, как моментально, не разбирая, справедливый донос или
клеветнический, хватали оговоренного в вместе с изветчиком отправляли
в губернскую канцелярию для предварительного дознания, а оттуда в
печально знаменитый Преображенский приказ, который ведал политическим
сыском на территории всего государства.
На этот раз традиционный порядок был нарушен. Правительство
распорядилось оставить публичное "блевание" Патоки 8 февраля 1724 года
без последствий. Это кажется странным и трудно объяснимым. Вообще в
деле Патоки много загадочного. Неясно, например, почему сенат, признав
Патоку неуравновешенным, душевно больным, по временам впадающим в
беспамятство, велел отрезать ему язык, замуровать в ужасную
Корожанскую тюрьму и не слушать произносимого им слова и дела
государева. Такую тяжкую уголовную кару мог навлечь на себя лишь
человек, знавший важные секреты и способный к разглашению их.
Из документальных материалов видно, что Патока еще перед тем, как
у него вырезали язык, "паки крыча, сказывал за собой великие дела
(какие именно - неизвестно. - Г. Ф.), но того у него, по приговору
сенатскому, ради его вышеписанного же сумасбродства и ложных
доношений, не принято"(27).
Нам представляется вполне основательным предположение П. Ефименко
о том, что Патока раскрыл перед сенатом известные ему тайны
относительно графа Головкина, барона Шафирова и других
высокопоставленных сановников империи(28).
Не секрет, что в бурные годы преобразований первой четверти XVIII
века многие видные государственные мужи, в том числе такие, как
Меньшиков, Головкин, Шафиров и другие, были нечисты на руку. В
литературе неоднократно раздавались голоса о том, что руководитель
дипломатического ведомства и его заместитель знали о готовящейся
измене Мазепы и молчаливо одобряли коварные замыслы "украинского ляха"
потому, что получали от него взятки, которыми округляли свое
"скромное" государево жалование. Так что Патока в этом отношении не
одинок. Произнесенное им в монастыре слово и дело об измене и бунте
Головкина и Шафирова не может вызвать большого удивления. Очевидно,
Патока, по характеру своей работы связанный с перепиской всякого рода
деловых бумаг, как и другие представители "канцелярского воинства"
(Орлик, Глуховец, Кожчицкий), располагал кое-какими сведениями об
измене гетмана и участии, прямом или косвенном, в мазепинском заговоре
петербургских вельмож.
Шафирову и ему подобным нужно было заставить своего обличителя
замолчать. Поэтому Патоке перед отправкой в Соловки отрезали язык. Но