"Лука Ди Фульвио. Чучельник " - читать интересную книгу автора

горько" и сводившаяся к тому, что кого-то они должны поставить в
известность, а поскольку в целом мире о нем позаботиться некому, придется
ему самому выслушать правду без оговорок. Это вопрос нравственно-этический,
но иного решения он не имеет. Тут врач поднялся, вновь обретя жизненный
тонус и как бы великодушно прощая больному то, что тот вынудил персонал
больницы иметь дело с полутрупом. Вновь приставил стул к стене и стоя
вытащил из папки медицинское заключение.
- Синьор... - (быстрый взгляд на обложку) - Айяччио... у вас опухоль
теменно-височной доли, точнее говоря, глиобластома. Весьма обширная... и
запущенная. Нейрохирургическое вмешательство исключено, поскольку полностью
удалить опухоль не представляется возможным.
Айяччио внимательно слушал, кивал, пытался внятно отвечать на вопросы,
хотя весь этот разговор казался ему бредом. А тем временем туман, который
стоял в голове уже две недели, с тех пор как на ежегодной, обязательной для
всех агентов диспансеризации ему поставили диагноз, начинал рассеиваться. В
памяти всплыло растерянное лицо военврача, что осматривал его первым. Он то
и дело облизывал губы, словно пытаясь вытянуть из воздуха слова, которые не
шли с языка. Потом повторные осмотры, анализы, консилиумы и, наконец,
госпитализация. Айяччио все это время как будто был без сознания. Окружающие
предметы и лица были размыты, бесцветны. Жизнь приостановилась. И вдруг, в
то время как замглавврача сыпал терминами "внутривенно", "глюкоза", "сульфат
магния", "рентгенотерапия", до Айяччио дошло, что речь идет о нем самом. Он
вытянул шею, пытаясь приблизить ухо к груди и уловить страх в учащенном
биении сердца. Но все было спокойно. Даже дыхание.
Теперь он один. Сквозь жалюзи пробивается яркий свет, рисуя глубокие
солнечные борозды на стене. Айяччио уперся в нее пустым, потухшим взглядом.
- За что? - спросил он вслух.
Этот вопрос, заданный с той же самой интонацией, он слышал всякий раз,
когда сообщал матери о гибели сына, жене о гибели мужа. Тот же трагический,
всегда одинаковый тон. Отчаяние, которое иначе выразить невозможно.
Веки отяжелели и просили покоя, но усталость казалась ему чем-то
потусторонним. Он закрыл глаза и вознамерился поспать. Сон всегда служил ему
отличным лекарством. Но с недавних пор сон вместо умиротворенного убежища
стал ареной громогласной и утомляющей борьбы. Когда-то мысли не
останавливались у него в мозгу поговорить, а были безмолвными прохожими, не
оставлявшими после себя даже эха и забытыми в миг их зарождения. А теперь
все образы его прошлой, настоящей и, как ни странно, даже будущей жизни
маячили в зеркале сознания, любуясь собой, вертясь перед ним, как девчонка,
примеряющая новое платье. Странное, неподвластное ему ощущение
упорядоченности всего окружающего казалось обоснованным, заманчивым и даже
лестным. Мир стал другим, туман рассеивался.
- За что?
Не слишком успешная карьера Айяччио (в пятьдесят два года, на пороге
пенсии, он все еще был рядовым полицейским) объяснялась тем, что был он
небольшого ума, сам это хорошо понимал и повторял не раз, притом не с
упрямой жестокостью тюремщика, а с жалобной непосредственностью хронического
неудачника. Он стерпелся с этим фактом, оставившим где-то на дне души
затаенную обиду юности, когда еще на что-то надеялся. Почти тридцать лет он
прожил в меблированной комнате на третьем этаже ветхого дома, выходившего
окнами на гавань. Айяччио состарился вместе с этой комнатой и мелочной