"Нина Габриэлян. Хозяин Травы" - читать интересную книгу автора

опасаясь, что в противном случае он возжелает заниматься со мной
маршировкой. Сейчас я думаю, что, если бы отец был грустным медведем, хотя
бы иногда, возможно, я полюбил бы его. Нет, я не испытывал к нему
враждебности. И он, и мать были для меня некоей данностью, не всегда и не во
всем удобной, но в общем-то сносной, и я даже чувствовал к ним определенную
привязанность. Наверно, они любили меня. Но в материнской любви ко мне было
столько приземленности, ее любовь выражалась преимущественно в моем
накормлении и обстирывании, а в отцовской - столько здравомыслия, что любовь
эта напоминала мне геркулесовую кашу, здоровую и питательную, но не идущую
ни в какое сравнение, например, с мороженым-эскимо. В ней не хватало
сладости.
Изредка отец даже играл со мной. В солдатиков. "Ро-о-о-та, стройсь!" -
гаркал он и вываливал из картонной коробки на стол зеленых оловянных
солдатиков. Рота строилась и шла в наступление. "С левого фланга заходи.
А-акру-жай!" - воспламенялся отец. "Трах-тах-тах!" - отзывался я.
"Тиу-тиу-тиу!" - входил в раж отец. "Трах-тибидух", - соглашался я. "Эй,
вояки, ужинать будете?" - вносила свою лепту в семейную идиллию мать.
"Молчи, женщина, - сердился отец, - в бою не ужинают". Но мать ничего не
понимала в военном деле и простодушно предлагала: "А вы поешьте, а потом
довоюете". Этот сугубо гражданский подход так возмущал отца, что он
разворачивал роту в сторону матери и страшным голосом выкрикивал: "По врагам
Советской власти пли!" - "Пли!" - радостно солидаризировался я с ним,
понимая, что имею редкую возможность отомстить матери за то, что она мешала
мне в других играх. "А ну вас к лешему!" Мать беззлобно махала рукой и
принималась за штопку носок.
Правда, наряду с положительным моментом, а именно возможностью
безнаказанного обстрела матери, в военных игрищах, затеваемых отцом, был и
момент неприятный. Мне вовсе не всегда хотелось орать и стрелять. Я был
скорее созерцательным ребенком и мог, например, часами завороженно
разглядывать цветочный узор на обоях - из мелких васильков и розочек, дивясь
тайне их взаимопереплетения, столь тесного, что трудно было понять, где
кончаются стебелек и листочки одного цветка и начинаются стебелек и листочки
другого. Но поскольку игра в солдатики с ее неизменными "трах-тах-тах" и
"пли", по всей видимости, мыслилась отцом как важный элемент воспитания
настоящего мужчины, а мою склонность к созерцательности он рассматривал как
"мерехлюндию", то бывали случаи, когда я был не столько приглашаем к игре,
сколько принуждаем. Робкое "мне что-то не хочется" вызывало такой поток
отцовского красноречия, - при этом мелькали выражения типа "девчонка",
"размазня" и даже "если завтра война, если враг нападет", - что я
предпочитал скорее претерпеть игру, нежели оказаться объектом отцовского
презрения. Как я уже сказал, мой способ сопротивления заключался в
покорности. Но это была покорность особого рода, позволявшая мне оставаться
незримым недосягаемым, всучив миру, и в первую очередь - отцу с матерью,
вместо себя некий муляж, сотворенный с учетом их требований и ожиданий.
Думаю, что если бы тогда я решился на открытое сопротивление, то был бы
быстро обнаружен, извлечен на свет и сокрушен. А так я имел возможность
отсидеться как бы в незримой нише, недоступной их воображению. И все же я
нуждался в общении. И единственный, кто не внушал мне чувства опасности, был
он, кудрявый и ярковолосый товарищ моих одиноких игр. Именно его
привязанность ко мне, покорность любым моим затеям - от грубо дурацких до