"Нина Габриэлян. Хозяин Травы" - читать интересную книгу автора

нежно утонченных - с неодолимой силой влекли меня к нему. Я улыбался - и он
улыбался в ответ, я хмурился - и лицо его становилось хмурым, я агрессивно
скалил зубы и гримасничал - и он покорно копировал мою мимику. В его
способности к бесконечным преображениям было что-то завораживающее. Весной
1966 года мы переехали в дом на Университетском проспекте, где нашей семье
дали две комнаты в трехкомнатной квартире на восьмом этаже. Третью комнату
занимал пожилой одинокий железнодорожник, проводник поезда дальнего
следования. Детей в нашем подъезде было много, и постепенно я наловчился
играть с ними. И только с Шурочкой играть я не хотел. Впрочем, с ней не
хотел играть никто.
Странно, но чаще всего я видел ее смеющейся. Как сейчас вижу это черное
кресло, обитое то ли кожей, то ли дерматином, на высоких колесах со
сверкающими спицами. Оно стоит неподалеку от подъезда на залитом желтым
солнцем асфальте, из него, как улитка из своего домика-гробика, выглядывает
шестилетнее существо с большим отечным лицом, а вокруг него скачет через
прыгалки, колотит красным мячом об стенку и с радостными воплями гоняется
друг за другом все младшее население нашего и соседнего подъездов. Существо
тонко смеется, всплескивает руками и радуется - солнцу, мячу, прыгалкам,
веселой беготне вокруг себя. Никакие уговоры взрослых не могли заставить нас
поиграть с ней. Но когда ее мать Альбина Сергеевна, стремясь хоть как-то
скрасить одиночество своей девочки, предлагала нам отправиться с ними на
прогулку к Ленинским горам, мы охотно соглашались и даже помогали ей катить
коляску-гробик. Не из жалости к Шурочке, но из охоты к перемене мест. И вот
однажды я и еще двое мальчишек чуть постарше катили Шурочку по
Университетскому проспекту. Был майский день, какой-то особенно теплый, на
Шурочке было нарядное красное шерстяное платье с белым воротничком, и
поначалу мы катили ее очень осторожно, по очереди забегая вперед и
спрашивая: "Удобно тебе, Шурочка?" - "Удобно", - отвечала девочка и радостно
улыбалась нам. Потом нам пришло в голову прокатить ее побыстрее, и мы
ускорили шаг. Шурочка начала хохотать, всплескивать руками и выкрикивать:
"Еще! Еще! Быстрее!" Никогда я не видел ее такой счастливой. Альбина
Сергеевна еле поспевала за нами с лицом, еще более счастливым, чем у
Шурочки, и радостно выкрикивала: "Осторожней, мальчики, осторожней, не
уроните ее". Но куда там! Мы уже помчались во всю прыть. Солнце било нам в
глаза, ноги сами несли нас, как по воздуху, и мы не заметили, как со всего
размаху влетели с тротуара на мостовую. Коляска вдруг накренилась и,
вырвавшись из наших рук, с грохотом упала набок. Завизжали тормоза, зеленый
автомобиль остановился в полуметре от коляски. Выскочил шофер, подбежала с
помучневшим лицом Альбина Сергеевна... Шурочка в странной, как бы все еще
сидячей позе лежала на боку и молчала. С помощью шофера и прохожих ее
подняли и усадили в коляску. Странно, но нас никто не ругал. Мы поплелись
следом за Альбиной Сергеевной в обратный путь, оробевшие и притихшие.
Через неделю Шурочка умерла.
Стоя рядом с матерью около обеденного стола, выдвинутого на середину
комнаты и на котором стоял гроб с Шурочкой, я испытал такой животный ужас,
от которого холодели руки и в голове распухала пустота. Это не мешало мне с
болезненным любопытством рассматривать сидящих у гроба Шурочкина отца дядю
Костю и Альбину Сергеевну. Время от времени один из них вставал, молча
гладил Шурочкины руки и так же молча садился обратно. Через месяц они уехали
из нашего дома.