"О Галиче - Другие. Статьи" - читать интересную книгу автора

"подменял" его, пытаясь (вполне тщетно) подражать авторской интонации.
Было бы лицемерным ханжеством сказать, что Галич был равнодушен к
зрительскому успеху. Напротив, как и всякому артисту, ему необходима была
публика, и чем ее было больше - тем лучше. Никому и никогда не отказывал он
в пении. "Насколько я знаю Галича, - вспоминал Фазиль Искандер, - он, мне
кажется, готов был петь везде, всем... И каждый раз это был островок
искусства, мужества, надежды". Вокруг Галича всегда толпились слушатели, он
был центром любого кружка, люди поневоле к нему тянулись, - от него исходило
какое-то магнитное притяжение таланта - человеческого и артистического.
Всего один раз был я у Галичей дома. С какой нежностью показывал он
любимые книги, как оглаживал со всех сторон потрепанный, еще первый,
довоенный, хорошо знакомый библиофилам темно-вишневый однотомник Хемингуэя
"Пятая колонна и первые тридцать восемь рассказов" - тот самый, "кашкинский"
томик. С каким вкусом, будто о живых существах, говорил о любимых изданиях!
А на маленьком письменном столе-секретере лежал раскрытый, с закладками,
толстенный зеленый трехтомник писем Чайковского: Галич работал тогда над
сценарием фильма о композиторе и весь был погружен в переписку Петра Ильича
с графиней фон-Мекк.
Насколько я знаю, этой работе не суждено было осуществиться. Как,
впрочем, и многим другим замыслам - и не по его вине. Хотя тогда ничто еще
не предвещало будущих гроз, и на экранах страны шли (или вскоре должны были
пойти) "Верные друзья" и "Государственный преступник", "На семи ветрах",
"Дайте жалобную книгу" и "Третья молодость" (о Мариусе Петипа), в театрах
ставили "Походный марш" и "Пароход зовут "Орленок", по радио пели "Ой ты,
Северное море" и "До свиданья, мама, не горюй, на прощанье сына поцелуй", а
по телевизору то и дело повторяли полюбившийся зрителям спектакль Театра
сатиры "Вас вызывает Таймыр" с незабываемым Николаем Дорониным в главной
роли...
Сейчас понимаю - увы, с опозданием, - что за Галичем надо было ходить с
раскрытым блокнотом и остро отточенным карандашом. Все, что он говорил,
всегда было интересно и значительно. При этом он вовсе не старался выпятить
свои знания, продемонстрировать эрудицию, унизить собеседника. При всей
внешней светскости, облике эстета и сибарита, Галич был необычайно прост и
доступен в общении, не говорил менторским тоном, был весел и доброжелателен,
независимо от того, кто стоял рядом - академик или рабочий, директор дома
отдыха или писатель, журналист или уборщица. Не отсюда ли тот гигантский
пласт языковых находок, все эти жаргонизмы, сленг и арго, подслушанные им у
народа? Его поразительный лексикон пополнялся на улицах и дворах, в
забегаловках и научных институтах, у бывших зэков и на разгромных собраниях.
Однажды в Доме творчества я услышал на лестнице главного корпуса
громкий, на повышенных тонах разговор. Даже скорее не разговор, а гневный
монолог. Александр Аркадьевич, возмущаясь и размахивая руками, спорил о
чем-то с женой Ангелиной Николаевной, одновременно обвиняя и убеждая ее.
Было впечатление серьезной семейной ссоры. Поравнявшись с ними, я услышал о
предмете спора: речь шла о... теоретических проблемах раннего христианства -
ни больше ни меньше! Это было так неожиданно, что я опешил и быстро
ретировался, о чем теперь сожалею: ведь я мог услышать квалифицированную
лекцию на полузапретную в те годы тему!
Религия вообще занимала его мысли, религиозными мотивами пронизано его
песенное творчество. Недаром крестил Галича отец Александр Мень. Какие