"Ульяна Гамаюн. Безмолвная жизнь со старым ботинком" - читать интересную книгу автора

столичный малявка этот не к добру", - качала головой политически подкованная
баба Галя.
И действительно: уже одна фамилия помощника - Добренький - ничего
доброго не предвещала. У него были теплые, крохотные ручки, в которых не
умещалось даже средних размеров яблоко. Его выпуклые глаза объевшейся
лягушки смотрели на мир с волоокой снисходительностью; тонкий нос лоснился и
линял круглый год, а тонкая, словно заштопанная складка губ кривилась
властно и брезгливо. Меня больше всего раздражала именно эта его гримаса
сноба, поджатый пунктир губ. Дюк же с Карасиком ненавидели его жидкие,
подозрительно русые волосы - он взял моду прятать их под похожую на тирольку
шапочку, по версии Карасика - чтобы скрыть новорожденную седину. Вообще, при
взгляде на этого человека казалось, что каждый предмет его гардероба
неслучаен, скрадывает и скрывает закрепленную за ним червоточинку. Тиролька
выполняла функцию фокуса, к которому прибегают прижимистые производители
кукол, высаживая своим подопечным волосы только по самой кромке и стягивая
их, чтобы прикрыть лысину, в густой с виду хвост.
Поначалу над Добреньким посмеивались, не принимая его всерьез, -
и совершенно напрасно. Он освоился быстро, искрометно. Это яйцо в
мешочек, этот лоснящийся маломерок осадил мэрию и в один прыжок, нахрапом,
взял ее со всеми башнями и подъемными мостами. Его ручки, не вмещавшие даже
яблока, прекрасно сомкнулись на шее приморского городка. Илюша теперь нигде
без помощника не показывался. Они были как братья Люмьер на знаменитой
фотографии - Огюст слева, Луи справа. Попугаями-неразлучниками кружа над
городом, они строили козни и творили бесчинства, вдохновителем которых был,
разумеется, малорослый фигляр. Их называли мэр-премьер, но это
прозвище-раскладушку, обманчиво двойное, можно было с полным правом отнести
к одному только Добренькому: кукольный театр мэрии, где марионетки носили
хоть и кукольные, но все же имена, выродился в театр безропотных и
безымянных теней.
Именно в этот паноптикум и направилась тетка Шура. День был не
приемный, но нужно знать тетку Шуру, которая все в своей жизни двери
открывала не иначе, как мастерским ударом крепкой, как капустная кочерыжка,
ноги, - преграды только щекотали ее самолюбие. Выслушав сначала
сердобольного Михалыча, а затем и стайку анемичных, дряблых чинуш, она с
невозмутимым видом проследовала мимо них по пыльной ковровой дорожке на
второй этаж. Отфутболив массивную, в стиле местечкового ампира дверь, она -
руки в боки - гордо застыла на вощеном паркете.
Мэр-премьер как раз кушали утренний кофий с молоком. За сюзеренским
широким столом, нога на ногу, восседал Добренький: в халатном утреннем
неглиже, без тирольки, в бархатно-серых складках небритости, распаренный и
запотевший от выпитого кофе. Он прихлебывал, шмыгая носом, блаженно
жмурился, играл бровями и ямочками щек, всем своим маслянистым видом
напоминая бодрый, только что смазанный механизм. Ветер нежно теребил его
жидкий, беззащитный хохолок; на белой тюленеподобной груди стеснительно
поблескивал крестик. Тыквенного цвета халат (малявка, при всей
кровожадности, был любитель овощей) ярко выделялся на фоне кремовой потертой
кожи мэрского трона. На подбородке у Добренького была хлебная крошка, нос
лоснился пуще обыкновенного, на переносице пламенел разгоряченный прыщ.
Меленькие зачаточные зубки, похожие на плотно пригнанные друг к другу
рисовые зернышки, смутно белели. Да и вообще, было в нем что-то