"Томас Гарди. Возвращение на родину (роман)" - читать интересную книгу автора

все так же безучастно среди всех свершавшихся в мире переворотов, что
поневоле думалось: она ждет единственного последнего переворота - конечного
уничтожения.
Те, что любят ее, всегда вспоминают о ней с чувством какой-то
умиротворяющей внутренней близости. Улыбчивые долины, цветущие поля и полные
плодов сады не вызывают такого чувства, ибо согласуются только с жизнью
более счастливой и более окрыленной надеждами, чем наша нынешняя. Из
сочетания сумерек и ландшафта Эгдонской степи возникал образ торжественный
без суровости, выразительный без показной яркости, властный в своем
спокойствии, величавый в своей простоте. Те же свойства, которые фасаду
тюрьмы нередко придают достоинство, какого мы не находим в фасаде дворца
вдвое большего по размеру, сообщали этой вересковой пустоши величие, чуждое
прославленным своей живописностью местам. Смеющиеся пейзажи хороши, когда
жизнь нам улыбается, но что, если она нерадостна? Люди гораздо больнее
страдают от насмешки слишком веселого для их мыслей окружения, чем от гнета
чрезмерно унылых окрестностей. Мрачный Эгдон обращался к более тонкому и
реже встречающемуся чутью, к эмоциям, усвоенным позже, чем те, которые
откликаются на общепризнанные виды красоты, на то, что называют
очаровательным и прелестным.
Да и кто знает, не идет ли уже к закату безраздельное господство этого
традиционного вида красоты? Не будет ли новой Темпейской долиной
какая-нибудь безлюдная пустыня в дальних краях Севера? Мы все чаще находим
нечто родственное себе в картинах природы, отмеченных угрюмостью, которая
отталкивала людей, когда род человеческий был юным. И, может быть, близко
время, если оно еще не наступило, когда только сдержанное величие степи,
моря или горного кряжа будет вполне гармонировать с душевным строем наиболее
мыслящих из нас. Так что в конце концов даже для рядового туриста такие
места, как Исландия, станут тем, чем для него сейчас являются виноградники и
миртовые сады Южной Европы, и он будет равнодушно оставлять в стороне
Гейдельберг и Бадей на своем пути от альпийских вершин к песчаным дюнам
Схевепингена.
Самый строгий аскет мог бы со спокойной совестью прогуливаться по
Эгдонской пустоши; открывая душу таким влияниям, он оставался бы в пределах
законных для него удовольствий. Ибо краски столь приглушенные и красоты
столь смиренные, бесспорно, принадлежат каждому по праву рождения. Только в
самые солнечные летние дни Эгдон озарялся каким-то слабым подобием веселья.
Сила была и ему доступна, но источником этой силы бывал не блеск, а сумрак;
и высшей своей точки она достигала во время зимних бурь, среди тьмы и
туманов. Тогда Эгдон одушевлялся ответным чувством, ибо буря была его
возлюбленной и ветер его другом. Тогда его населяли странные призраки; и мы
вдруг узнавали в нем прообраз тех диких областей мрака, которые смутно
ощущаем вокруг себя в полночных снах, где все грозит гибелью и понуждает к
бегству. Проснувшись, мы уже никогда о них не думаем, пока такое зрелище,
как зимний Эгдон, не воскресит их в памяти.
Но сейчас, в осеннюю пору, Эгдонская пустошь казалась вполне созвучной
человеку. В ней не было ничего мертвенного, отпугивающего, уродливого, не
было и ничего банального, вялого, обыденного; она была как человек,
несправедливо обиженный и терпеливо сносящий пренебрежение; и вместе с тем
какая-то грандиозность и таинственность была в ее смуглом однообразии. И так
же, как человек, слишком долго живший вдали от людей, она несла на себе